Глумовы - Федор Михайлович Решетников

обижать да наживать деньги плутнями да обидами»… Она уже не один раз слушала эти слова и имела уже понятие, почему он так обращается с мастерками (т. е. рабочими). Рассуждали о заводовладельцах и гости приказчика, слыхала она споры о том, от кого пуще достается народу, – но делала вид, что ничего этого не понимала. Раз приказчик спросил ее: умеет ли она читать? – Нет, не умею. – Он ее стал учить, но она ничего не понимала: приказчик наказал ее розгами за непонимание, но и розги не помогли. Призван был к приказчику дядя ее и тайно спрошен: не знает ли он, кто пишет Пелагее Семихиной письма; но, к счастью Пелагеи, дядя ее сказал: «Кажись, Пелагею никто не учил грамоте, разе у вас выучилась».

– Сними со стены образ, – сказал приказчик.

Дядя Пелагеи принял на себя страшную клятву. Он снял образ, приложился к стеклу и повесил. И приказчик остался доволен. Впрочем он напрасно беспокоился: Пелагея хотя и умела читать писаное, но никогда не трогала бумаг и была такой человек, которому все равно, есть или нет книги, бумаги, перья и карандаши, да и записывать ей нечего было.

– Палашка! – крикнет приказчик.

Пелагея войдет.

– Сказано – стоять! что я дурак, по-твоему?

– Дурак.

– Почему?

– Потому, не умеешь заставить управляющего в ноги тебе кланяться…

– Молодец, девка! Ей-богу, женюсь! целуй меня…

– А разе я не плут?

– Первая шельма во всем свете, а все ж с господами на одну доску не поставят.

– Аминь! целуй меня, скотина; ноги мои лижи… Озолочу!.. А шельма я, у – какой! Я управляющего, эту пустомелю, в ногах заставлял валяться, а ты все-таки должна мои ноги лизать.

Уложит Пелагея Вавиловна спать приказчика и сама ляжет, как ей велено лечь: на пол, или вместе с приказчиком, или в кресле. В пять часов она должна будить его. Проснувшись, приказчик выпьет графин воды и принимается за работу, которая продолжалась до девяти или десяти часов. Пелагее было строго наказано, чтобы об его занятиях никому не говорить; во время занятий, за которыми он выпивал еще два графина воды, никто, кроме Пелагеи, не смел входить в его кабинет. Если у приказчика мало было письменных занятий, то он, лежа, читал бумаги и письма. Если он когда-нибудь не выезжал из дома, это значило, что он занимался важными делами, и тогда только одна Пелагея входила к нему по звонку.

Илья Игнатьевич думал, что приказчик забывает, что говорит по вечерам пьяный. Но приказчик мог рассказать все, что он говорил и что ему говорили пьяному; но никогда не высказывал этого никому, и только одна Пелагея сумела подметить в нем эту черту, и как он ни притворялся непомнящим, но она хорошо понимала, что приказчик любит не лесть и поклоны, а чтобы его приказания тотчас же исполнялись. Если он сказал «лижи мои ноги», она должна была лизать, иначе это ослушание чрез день или чрез неделю припомнится ей; а так как она ни в чем не ослушалась приказчика, то он сначала дивился терпению этой девки и ждал случая, когда она сгрубит ему. Но Пелагея хотя и ругалась, но ругалась так, что приказчик не считал эту ругань за грубость. Приказчик на разные лады испытывал Пелагею, но ничего не нашел в ней худого и раз трезвый сказал ей за утренним чаем:

– Если б ты не была мерзавка, хорошая ты была бы девка.

– А кто виноват-то: не ваша ли светлость… Кто говорил: женюсь?

– Мало ли что говорится. Говорится, что земля вертится, да я не верю… Скажу тебе откровенно: ты золотая девка, и мне нравится, что ты с таким человеком, как я, умеешь ладить.

– Черт с вами сладит!

– И черт со мной не сладит, а ты тово… За это я тебя жалую в экономки, потому ты теперь при гостях безгласна. Да ты смотри, вот што: за тобой будут ухаживать, так ты не отказывайся, приглашай их к себе да испытывай, что я тебе скажу. Это важно!

Пелагея Вавиловна долго не соглашалась на последнее предложение и доказывала приказчику, что ему врагов нечего бояться.

– Теперь так, а как будет воля – другие порядки будут, – сказал приказчик.

– Пугают вас этой волей…

– А я, думаешь, не знаю, что ты и все рабочие вздыхают по воле. Нет, девка, я человек старый и чувствую, что мне несдобровать. Я люблю командовать, держать в руках начальство… Да не те времена… Вот у меня врагов много, а сокрушить их я не волен. Значит, наступают другие порядки, и бедный смотри в оба и берегись.

– Да как же беречься-то, когда мастерку нет пощады, мастерка без вины обвиняют, – вступилась Пелагея Вавиловна.

– А с нами этого разве не бывает: попадись я – меня не помилуют, если я не имею десяти тысяч. Имей я пятьсот рублей или будь я честен, мне недели не пробыть приказчиком. Все это я говорю тебе потому, что ты одна умеешь угождать мне. Но горе тебе, если ты хоть одно мое слово кому-нибудь проболтаешь.

Около этого времени приказчик крепко задумал жениться; но куда он ни приходил высматривать невест, ни одна ему не нравилась. «Не прежние годы, когда я был молод да веровал, что жена по нраву всю жизнь будет. Все эти длиннохвостые да бледнолицые – дрянь; ни одна из них не годится мне в жены; все они рады случаю выйти за приказчика, а вот я их удивлю». И выбор его остановился на Пелагее, которою он мог помыкать, как его милости угодно. Но он не любил никому высказывать своих секретов, потому что предположения его менялись другими на другой день, когда он был трезвый, да и секреты, высказанные кому-нибудь, могли бы, пожалуй, испортить все дело. Несмотря на скрытое обращение с Пелагеей, ему иногда жалко становилось ее. А это иногда бывало с ним утром, когда Пелагея мыла ему ноги, причем ее густые белокурые, как лен, волосы падали на его ногу. Ему хотелось расцеловать ее от души, только гордость не допускала его до этого; он никогда не мог допустить того, что он должен жениться на ней: «Дрянь, ничто!» – думал он о Пелагее.

Бедная девушка уже перестала мечтать о замужестве с Переплетчиковым. Она, проживши несколько месяцев, убедилась, что она для приказчика в одно и то же время игрушка и хуже последнего слуги. Во всей дворне его она не видала ни одного человека, который бы пожалел ее, с которым бы можно было поговорить от души: в кухне она