Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

упорством и страстью заклинательного накала он продолжает твердить, что «по косности своей, и тупости, и предвзятости, люди не узнали меня в трупе безупречного моего

двойника. Принимаю с горечью и презрением самый факт непризнания (чьё

мастерство им не было омрачено?) и продолжаю верить в безупречность. Обвинять себя мне не в чем. Ошибки – мнимые – мне навязали задним числом, голословно решив, что самая концепция моя неправильная… Я утверждаю, что всё было задумано и выполнено с предельным искусством, что совершенство всего дела было в некотором смысле неизбежно, слагалось как бы помимо

моей воли, интуитивно, вдохновенно. И вот, для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти моё детище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затеял писание сего труда».3 Рывок в семь дней (шесть дней творения

плюс день отдыха – по примеру несуществующего Бога), и осталось «пере-4 Там же. С. 524.

5 Там же. С. 524-526.

6 Там же. С. 529.

1 Там же. С. 529.

2 Там же. С. 530.

3 Там же. С. 531-532.

225

честь, исправить, запечатать в конверт и отважно отослать». Герой изнурён, но

доволен и спокоен.

Однако – «ан нет!» – после так и недоработанной десятой главы ему придётся

начать непредусмотренную, одиннадцатую. И это уже не повесть – не до того, а

просто дневник, с первой записью от 30 марта 1931 года: «Я на новом месте: при-ключилась беда». Этот качественный рубеж отмечен тем, что «ураганный ветер, дувший все эти дни, прекратился»4 – возмущавшее стихию «творчество» самозван-ного демиурга подлежит обличению, которое вот-вот состоится, и природе незачем

больше волноваться. Ничего не подозревающий, довольный собой носитель «чуд-ного дара», выйдя в сад, где его «обдало чем-то тихим, райским», решил напоследок съездить в город и поразвлечься чтением берлинских газет. И вот там-то его

ждала беда: сообщение, что в автомобиле был найден предмет, устанавливающий личность убитого», – палка Феликса, упоминание о которой с изумлением

было обнаружено автором лишь при перечитывании собственной рукописи. «Дивное произведение» обратилось в труху, неоконченная повесть получила название

«Отчаяние», «сомнение в главном» – своей гениальности – обрекло на «улыбку

смертника» 5.

Укрывшись на время, до неминуемого ареста, в горной деревушке, Герман Карлович не видит «особых причин медлить мне в этом тёмном, зря вы-думанном мире»:1 «…перейдена грань, после которой софисту приходится ху-до». Последняя запись – 1 апреля: герой под домашним арестом, под окнами

стоят зеваки, человек сто, но ему чудится, что их сотни, тысячи, миллионы:

«Отворить окно, пожалуй, и произнести небольшую речь».2 Конец романа.

* * *

И чем могла бы быть эта речь? Видимо – ответом на вопрос, заданный не-состоявшимся гением самому себе накануне ночью, в дневниковой записи от

31 марта: «Чего я, собственно говоря, натворил?».3 Ответ этот есть, и он уже

приводился – в самом начале романа: «Если бы я не был совершенно уверен в

своей писательской силе … не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно».

Действительно, глупо, и, действительно, ясно, – в чём герою и пришлось убедиться. И хотя философия – отнюдь не «выдумка богачей», как думал мало-грамотный Феликс, однако оказалось, что нет такой философии, которая

могла бы оправдать совершённый «жизнетворческий» акт. Но зачем же тогда, если всё так ясно, героя снова тянет к окну: «Я опять отвёл занавеску.

Стоят и смотрят. Их сотни, тысячи, миллионы. Но полное молчание, только

слышно, как дышат».4 Миллионы? Не слишком ли преувеличена аудитория, которую приписал автор воображению отчаявшегося, разочарованного в

4 Там же. С. 533.

5 Там же. С. 533-537.

1 Там же. С. 541.

2 Там же. С. 542.

3 Там же.

4 Там же.

226

себе и готового покинуть «этот тёмный, зря выдуманный мир» героя? Не

ему бы она впору, а его сочинителю – писателю Сирину.

Это он, Сирин, отправил на безнадёжное предприятие своего «раба на галере», Германа Карловича, разбросав по его следам, для читателей и критиков, множество наживок – аллюзий, отсылок, намёков, параллелей и прочих полез-ных и лакомых приманок – пусть ищут. Этот роман настолько перенасыщен

информационной базой, что вряд ли найдётся такой эрудит – одновременно в

филологии, философии и психологии, – который один мог бы одолеть все этажи

и закоулки этой вавилонской башни (что уж говорить о бедном «простом» читателе). А между тем, пока специалисты ведут споры, вникая в мельчайшие детали

текста, и тянут это одеяло в разные стороны (было убийство или не было? Достоевский или достоевщина? – и т.п.), автор за их спинами и под шумок взмывает в птичий полёт, и с этой высоты решает своё, наболевшее. Миллионы (читателей), он знает, не будут обещаны ему в долгосрочную память, если он не

укротит в себе, не умерит некоторые свои склонности, не переворошит весь свой

багаж, не найдёт пути к ясности и гармонии.

Герман Карлович – безоглядный Нарцисс, неспособный услышать напрасно

домогавшееся его Эхо. И вот теперь под его окнами стоит и ждёт это миллионное

эхо – молчит, дышит – откликнется он или нет. Откликается за него – автор. Пре-терпевая тяжелейшие потери (родины, отца), живя в чужеродной среде, одолевая нужду, он находил единственное укрывище в искусстве и только в искусстве. Ещё в 1924 году он писал Вере из Праги, где помогал устроиться матери

и сёстрам и сочинял «Господина Морна», вместе с ним пытаясь найти в хаосе и аб-сурде