Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

«Литература в изгнании» 1933 года он пророчил: «…мне самому суждено разделить её участь, по существу не менее трагическую, чем участь литературы

внутрироссийской… Судьба русских писателей – гибнуть. Гибель подстерегает их и на той чужбине, где мечтали они укрыться от гибели».1

Что уж говорить о писателях, поэтах и критиках уже не раз упоминав-шейся «парижской ноты», буквально упивавшихся мотивами обречённости, отчаяния, смерти. «Пушкин, – утверждал главный идеолог “парижан” Г. Адамович в “Числах”,2 – это всего лишь “удача стиля”, “бездн” у него «нет и в по-мине», его идея художественного совершенства потерпела крах. «Искусства

нет и не нужно, – вторит ему поэт Борис Поплавский, – …Существует только

документ, только факт духовной жизни. Частное письмо, дневник и психоана-литическая стенограмма наилучший способ его выражения».3 «Мажорному»

Пушкину он предпочитает Лермонтова, который «огромен и омыт слезами», поскольку литература – это всего лишь «аспект жалости», и «соваться с вы-думкой в искусство» не следует.4 За всеми эклектическими выкрутасами сочетания разных приёмов и стилей (символизма, модернизма и пр.) в сочинениях

Зинаиды Гиппиус и других представителей русского «монпарнаса», в общем

2 Op. cit. P. 103.

1 Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991. С. 466, 478.

2 Адамович Г. Комментарии, продолжение // Числа. 1930. Кн. 2-3. С. 167. О конфликте этого

периодического издания (1930-1934) с Набоковым см.: Долинин А. Комментарий… С. 498-502.

3 Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа, 1930, Кн. 2-3, с.308-309.

4 Поплавский Б. По поводу…// Числа. 1931. Кн. 4. С. 171.

234

манифесте о «бесполезности» искусства и литературы угадывался Набоковым

и след «утилитарного» подхода Чернышевского.

Самонадеянный автор «Что делать?» снабдил своё творение подзаголов-ком «Учебник жизни». Эмигрантский писатель Сирин задумал написать другой, свой учебник – учебник счастливой жизни обладателя подлинного дара, противопоставив его несчастным потугам ложного, поневоле порождавшего

злокозненные последствия не только для себя самого, но, через заражённых

его химерами или цинично таковыми пользующимися, – также и для «города и

мира».

Все дороги вели Набокова к «Дару». Прирождённый автодидакт – сам се-бе лучший учитель, он упорно стремился стать подлинным «антропоморфным

божеством», в совершенстве владеющим искусством управления своими персонажами, «рабами на галере», – от романа к роману копил опыт, исправлял

ошибки, оттачивал мастерство. Но наперекор ему, грозя сбить с ног, неслась

«дура-история», ставя на его пути почти непреодолимые препятствия, загоняя

в тупик. На 1933 год всё сошлось: невозвратность России, патологические

корчи страдальцев «парижской ноты», постоянно домогавшихся дискредитировать упрямца-одиночку Сирина, пишущего «ни о чём» (Гиппиус); утечка

читателей и издателей, неизбывные материальные заботы, всё чаще подступа-ющее осознание неизбежности перехода на англоязычные рельсы, и, наконец,

«Зоорландия», на этот раз не в далёкой России, а по месту жительства, в Берлине, грозившая лишить последнего – пусть постылого, но спокойного убежища для работы.

Разбег, наработанный четырнадцатью годами литературного труда в эмиграции, грозил надорваться, выдохнуться и пропасть даром, если вот сейчас, сходу, с шестом опыта наперевес, не прыгнуть на предельную, несравненную с

прежней, высоту, не достигнуть пика, заслуженного всей предыдущей работой

над собой.

Прыжок состоялся. Вся серия предыдущих романов относится к «Дару»

как нарастающей мощи разбег с шестом к рекордному взлёту над головокру-жительно поставленной планкой. А толчком послужил кумулятивный эффект

накопившейся литературной (и не только литературной!) злости Набокова, нашедшей подходящий себе объект – бедного Николая Гавриловича, сосредо-точившего на себе весь наболевший, готовый взорваться заряд экзорцизма, потребности в изгнании бесов, сломавших судьбу России.

В 1938 году, в ответном (через посредника-агента) письме критику А.

Назарову1 (едва ли не самому проницательному из современников писателя), 1 А.И. Назаров (1898-1981), эмигрант из России, с начала 1920-х гг. жил в Нью-Йорке,

«был автором нескольких проницательных книг по русской истории и литературе, а

235

назвавшему «Дар», во внутренней рецензии для американского издательства,

«книгой ослепительного блеска», которую, за исключением «определённо слабой» четвёртой главы, можно было бы даже назвать «произведением гения», –

однако весьма сомневавшемуся, дорос ли до неё американский читатель, – раз-гневанный автор назвал именно эту главу «главной книгой» своего героя:

«…интерпретация моим героем жизни Чернышевского (на что у меня ушло, между прочим, четыре года работы), поднимает мой роман на более высокий

уровень, придавая ему эпическую ноту, и, так сказать, размазывая порцию

масла моего героя на хлеб всей эпохи. В этой работе (Жизнь Чернышевского) поражение марксизма и материализма становится не только очевидным, но и

оборачивается художественным триумфом моего героя».1 Правда, в данном

случае, при желании и возможности, рецензент мог бы поправить автора (ука-зав страницу в тексте романа), что отнюдь не его герой, а другой, и не слишком приглядный персонаж, – бездарный писатель Буш – «отозвался о “Жизни

Чернышевского” как