Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Владлен Семенович Измозик

Именно в этой среде нашли благоприятную почву идеи «сменовеховства». В сентябре 1923 года материалы Петроградского бюро губкома РКП(б) отмечали, что «господствующим настроением среди профессуры является стремление так или иначе приспособиться к советской власти и мирно с ней работать» при одновременном стремлении «принять участие в общественной жизни страны путем вхождения в свой союз» [1191].

О чувствах этих людей убедительно рассказывает письмо, отправленное в сентябре 1925 года из Торжка Тверской губернии в Эстонию. Неизвестный автор писал:

У нас настроение обывателя, захваченного потоком исторической стихии и осознающего свое бессилие бороться с ним… Мы уже отказались жить по нашим желаниям, т. к. всякая такая попытка очень больно отзывается на нашей спине. Но в то же время мы уверены <…> если страна не погибнет, то она возродится, т. е. станет такой, какой ее хотят видеть миллионы населяющих [ее] людей, признаки возрождения несомненны. Очень медленно совершается у нас переход от фантастики к реальной жизни. Процесс этот внутренний, и чем более внутренний, тем скорее он совершится. Эмиграция едва ли что может тут сделать. Рассчитывать на внутреннюю революцию — бессмысленно, на внешнюю интервенцию — смешно… Для людей сознательных и в то же время по убеждениям не могущих войти в правящую партию остается один путь, какой-нибудь производительной работы. Труден этот путь, т. к. приходится подвергать себя многочисленным ограничениям, но этот путь единственно правильный. На этом пути произойдет в конце концов слияние враждующих сейчас элементов. Скажу о лозунге «Россия». Лозунг хороший, но когда его представителями являются Деникин, Арцыбашев, Струве, опасаюсь, чтоб под ним не проводилось нечто для нас, людей труда — совершенно неприемлемое. Партийная склока омерзительна… Я не читаю загр[аничных] газет, но по отрывкам убеждаюсь, что изображающие Россию часто врут. Что здесь страшно, ощущается лишь немногими. Это страшное, нестерпимое для немногих, для массы не понятно — это отсутствие свободы слова. Все прочее ничуть не хуже того, что было раньше. Всюду привычный для обывателя порядок [1192].

Думается, что в какой-то степени подобные мысли были присущи многим интеллигентам: врачам, инженерам, агрономам, преподавателям. Возможно, что под этим письмом согласились бы поставить свои подписи Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский и многие другие выдающиеся специалисты. По мере стабилизации жизни страны, с середины 1920‑х годов, эта часть интеллигенции неизбежно стремится не только трудиться во исполнение замыслов правящей партии, но и участвовать в процессе выработки решений и руководстве хотя бы своей профессиональной отраслью. Информационная сводка Ленинградского губкома зафиксировала следующие высказывания участников губернской конференции инженеров в ноябре 1924 года: «Мы должны быть признаны равноправными членами государства», «Мы не служим рабочему классу и рабочий класс не служит у нас, мы все служим государству <…> и наряду с рабочими являемся пайщиками этого государства» [1193]. При выборах делегатов на городскую учительскую конференцию, проходившую в январе 1924 года, в Петроградском районе Ленинграда был принят наказ, содержавший следующие требования: «1) Интеллигенция <…> должна занять по своему историческому праву место в управлении страной; 2) Необходимо на съезде поставить вопрос о большем доверии учительству; 3) Необходимо отменить <…> пагубное влияние на учащихся классовой политики, проводимой в школе…» [1194]

Представители интеллигенции пытались доказать руководству страны необходимость разумной экономической и социальной политики. Некоторые из них (Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов и др.) писали по долгу службы докладные записки. Другие обращались с письмами наверх по собственной инициативе. Например, упоминавшийся выше А. М. Большаков 23 июля 1926 года направил письмо Сталину о необходимости новых уступок частному капиталу. Он предлагал: «Оставим себе в области нашего хозяйства то, с чем мы можем справиться на пять с плюсом. В остальной хозяйственной сфере пусть работает <…> культурная буржуазия… Я не трубадур буржуазии <…> но я просто трезвый человек» [1195]. Но если одни еще надеялись на возможность сохранения и развития контролируемых Советским государством рыночных отношений, то другие приходили к выводу о тупиковости советского варианта социалистической экономики. Выражением таких взглядов стало письмо выдающегося металлурга А. Е. Грум-Гржимайло в редакцию журнала «Предприятие» в марте 1927 года. Он, в частности, писал: «Капитализм не выдуман. Его родила жизнь. Он далеко не совершенство, черных сторон в нем бесконечно много, но среди плевел есть и пшеница. <…> Что вы дадите взамен этого?» [1196]

Повышение общественной активности интеллигенции продемонстрировали различные избирательные кампании 1925–1927 годов, что серьезно взволновало партийно-государственные органы. Докладная записка, направленная в ЦК ВКП(б), о перевыборах правлений ленинградских вузов в конце 1925 года указывала на участие в них «50 % профессуры и преподавателей», что было значительно больше предыдущего года. Здесь же отмечалось, что «в Политехническом институте некоторые профессора выступают с требованием более широких прав», а один из профессоров этого института на проходившем собрании заявил, что «раз крестьянству даются права и делаются уступки, то чем профессора хуже крестьянства». Особенно сильной критике подвергалось «ограничение прав профессуры в различных ответственных комиссиях, как, например, приемочные и стипендиальные» [1197]. Ректор Ленинградского горного института Д. И. Мушкетов в официальном письме от 4 декабря 1926 года требовал отказа «от командования над ректором, проректором, деканатом и профессурой со стороны всех студенческих организаций, включая и коллектив РКП и профессиональных» [1198].

Перевыборы Ленинградского совета в начале 1927 года, по мнению советских, партийных и чекистских органов, продемонстрировали нежелательную активность интеллигенции, хотя эта активность была весьма относительной (на выборном собрании в университете присутствовало 25 % избирателей, в Академии наук — 28 % и т. д.). Информативные материалы указывали на то, что «значительная часть интеллигенции рассматривала эту кампанию как широко демократическую и шла на выборы без предубеждения», а «некоторой частью антисоветской интеллигенции лозунги нынешней кампании были подхвачены, как „уступка партии“, как отказ ее от руководящей роли в жизни страны, как начало новой „эры демократического парламентаризма“» [1199].

Подобное поведение интеллигенции в ходе перевыборов Советов в 1926 году отмечалось и по другим районам страны. Например, на секции научных работников в Одессе было сказано: «Мы выберем необходимых коммунистов, но не тех, кого вы [партия] выставляете». Звучали выступления «с резкой критикой мероприятий Соввласти в области народного образования». В ряде мест высокую активность проявляло учительство. Материалы политконтроля расценивали все эти факты как «стремление выйти из-под влияния ВКП(б)» [1200].

Для политических настроений значительной части интеллигенции характерно также критическое, недоверчивое отношение к официальной пропаганде. Если в отношении рабочего класса коммунистическому руководству удавалось частично отвлечь его внимание от насущных проблем жупелом «вредительства, заговоров»,