Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве - Морган Мейс

В письме, которое Марк отправил Марии 12 апреля 1915 года, на что-то подобное он намекает и сам. «Дух современных эпох, — пишет он, — полон тщеславия из-за идеи прогресса и слишком противен тому искусству, о котором мы грезим». Противоядие к этому упивающемуся прогрессом тщеславию современности, как пишет Марии Марк, — это «инстинкт». «Конкретно я имею в виду, — говорит он в том же письме, — тот самый инстинкт, который от человеческого жизневосприятия увел меня к чувству „животности“, к „чистому животному“». И далее Марк в письме заявляет, что «животное „чувство жизни“ укрепило во мне все хорошее».

Звучит вполне в духе как юнговских рассуждений про скрытую и животную «сферу психики», так и Лоуренса, когда в своем «Апокалипсисе» тот пишет, что конь «блуждает по сумрачным подземным лугам души». Посему Фредерик С. Левин считает, что Марк вполне себе следует по стопам Юнга и Лоуренса, то есть желает отбросить в человеке все так называемое цивилизованное — а это, по правде, в своем роде недуг — и вернуться к чему-то «животному» и «первобытному» — а это, по правде, в своем роде здоровье.

Но есть в живописи Франца Марка одна составляющая, которая этой трактовке противится. Это абстракция. Для Марка абстракция в живописи была чем-то новым и многообещающим — чем-то, что могло зародиться лишь в лоне современного в-остальном-недужного мира. И после annus mirabilis 1910–1911 годов эта абстрактная составляющая в творчестве Марка не угасает, а крепнет. Взгляните, скажем, на полотно вроде «Синих лошадей» 1911 года (оно известно еще под названием «Большие синие лошади» — Die grossen blauen Pferde). Все полотно — сплошь основные цвета, что характерно для зрелой живописи Марка. Синие лошади. Красные холмы. На горизонте — мазок-другой желтого. В плане цвета картина бескомпромиссная. Но синие лошади переданы все еще с долей натурализма. Лошади, без сомнения, геометризируются, скругляются. Они балансируют на грани чистого геометризма. Но все-таки Марк приложил немало усилий, чтобы лошади по-прежнему были похожи на лошадей. У них лошадиные гривы и лошадиные морды. Картинная плоскость здесь такова, что у синих лошадей есть все необходимое им пространство, чтобы быть лошадьми.

Теперь сравните эту картину с «Конюшней» (1913-й). Пространства, чтобы быть лошадьми, на картине «Конюшня» у лошадей нет вообще. Здесь их разобрали на плоскости, конусы, лучи и прочие геометрические фигуры. Одно более-менее цельное и хорошо различимое лошадиное тело тут есть — в верхнем левом углу. Но и только. В остальном же лошади превратились в абстракцию.

Короче говоря, «Конюшни» — не анализ чего-то там инстинктивного. Это больше анализ геометрической реальности, которая, как правило, скрыта за органической реальностью живой лошади. Это, если так можно сказать, анализ реальности позади реальности. Тут изучаются основания — основания визуальные, структурные и психические. Это картина отнюдь не про лошадь как первобытного зверя, а про те первобытные силы, которые порождают, среди прочего, лошадей. Можно сказать, что именно эти глубинно-первобытные силы, эти лучи, линии и цветовые блоки — они-то и служат источником бытия всего сущего, становясь в том или ином случае оленем, лисицей, человеком или же лошадью.

IX. Мы в средоточии распри между Д. Г. Лоуренсом и Францем Марком по вопросу о том, что это значит — по-настоящему быть живым. Кому достанется победа? Всё — как это часто бывает, если связаться с Лоуренсом, — сводится к вопросу о ебле и как заниматься ей правильно

В общем, едва ли Франц Марк прямо жаждал разбить оковы цивилизации и стать свободным, словно животное — дикий конь. Едва ли он жаждал сорвать с себя всю одежду и помчаться вскачь по лесу. Одежда ему вполне себе нравилась. Ему, насколько можно судить, очень шел китель. В формах, очертаниях и повадках животных, в их неосознаваемой способности просто быть самими собой он, скорее, видел более первобытно-первообразную силу выражающей себя жизни.

Поэтому, сравнивая Марка и Лоуренса, профессор Левин не вполне понимает, в чем эти двое различны. Франц Марк был другим человеком: его не мучили ни тоска по инстинктивному, которая вдохновляла Лоуренса в его самых неистовых произведениях, ни жажда объединить сексуальное и животное, отбросив при этом все то, что, по мнению Д. Г. Лоуренса, было в современных людях недужным, утонченным сверх меры и мертвенным. Значительную часть своей жизни Лоуренс, кажется, хотел превратить себя из современного человека во что-то, больше напоминающее животное, — и жить в животном принятии всего, что чувствуешь или к чему потянуло вот прямо сейчас.

У Марка этих желаний не было. Франца Марка, в отличие от Д. Г. Лоуренса, глубоко занимала идея чистоты — очищения человека и очищения духа, а Д. Г. Лоуренса от этих идей прямо-таки выворачивало наизнанку, так что Д. Г. Лоуренс бранил их во многих своих романах, письмах и обличительных проповедях — вроде того странного текста, который мы уже цитировали, «Апокалипсиса».

Притом, что Д. Г. Лоуренс и Франц Марк могли бы сойтись во мнении насчет постигших современного человека болезней и немочей, они сразу бы разошлись насчет того, как понимать geistig, что есть подлинно духовное и что следует раскрывать в искусстве. Вот что важно продумать — ведь у Марка и Лоуренса немало общего. Насчет многого они бы сошлись. Но у них есть и расхождение — принципиальное и глубокое. Если мы разберемся, какие у Марка и Лоуренса есть сходства и принципиальные расхождения, то подступимся к сути того, что, по мнению Марка, должнó творить — должно раскрывать — в этом мире искусство.

Лоуренс хотел обнажать то, что в человеке есть животного и инстинктивного — а потому животворящего и жизнеутверждающего. Желание Марка было совсем другое: он хотел раскрывать всё geistig — духовное, что таится за обличьем животного, хотел показывать, что именно эта духовная, эта geistig сущность лежит у самого корня того, что еще конкретнее и глубже делает животное и человека ими самими. Поэтому не будет ошибкой определить Д. Г. Лоуренса как в своем роде примитивиста, сторонника всего естественного и жизнеутверждающего — то есть инстинктов, не запятнанных ограничениями цивилизации.

Марка же можно обозначить как в своем роде эссенциалиста, для которого примитивное хотя и может раскрывать сущностные качества, но лишь иногда, а не постоянно. Ни примитивное как таковое, ни животное и чувственное как таковые его не интересовали. Все примитивное или чувственное было нужно ему лишь как промежуточный пункт на пути к некой более глубокой истине.

Францу Марку хотелось проникнуть сквозь завесу