Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

не мог им отказать, а потом сам не знал, что делать. Они придут, он выйдет на крыльцо, они просят землю, он отдаст, а потом оказывается, что отдал богатеям, и без того богатым. В Спасском перевёл крестьян на оброк, а в других деревнях не получалось: мужики свободы честного оброка не хотели, предпочитая плохо исполнять барщину.

И в помине в нём не было крепкой уверенности писателя в себе, которая приближает его к пророку и заставляет, если уж он решил сказать своё слово, говорить, даже если весь мир против. Толстой был таким, а Тургенев нет. Написав, он искал поддержки у друзей и слушал их советы. Семейство Тютчевых советовало ему сжечь «Отцов и детей», другие советовали ему переписать Базарова, а ведь он плакал, когда написал страницы его смерти. Боткин прочёл ему возмущённую нотацию о «Рудине» и потребовал, чтобы он его переписал, иначе позор. Тургенев переписал.

С сильными натурами у него вообще были проблемы. О Толстом уже сказано. К Добролюбову его тянуло, он сам шёл говорить с ним, говорил мягко и изящно и в ответ получил прямое по-базаровски: «Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить». Высокий, огромный, чувствительный Тургенев и после этого льнул к острому, как бритва, нигилисту в круглых очках, но тот избегал общения. «Вы две змеи, вы простая, а он очковая» (шутка Тургенева, сказанная им Чернышевскому). Идти в открытую на конфликт и таран с Добролюбовым он не мог, по мягкости натуры, но в разговорах называл его статьи «желчная размазня» и обозвал его «шестилетний обличитель» в пародии, которую уклонился подписывать своим именем.

«Сам он страдал сознанием, что не может победить женской души и управлять ею: он мог только измучить её. Для торжества при столкновениях страсти ему недоставало наглости, безумства, ослепления»[58]. Добавим – измучить не только её, но и себя. В отношениях с женщинами он приближался, но останавливался, как будто боялся перейти черту и колебался, то подходя, то отступая. Когда оставалось сказать те слова, которых она ждала, он не говорил их и тонул в зыбкой атмосфере намёка и умолчания. Так было у него с сестрой Бакунина Татьяной, и с графиней Ламберт, и с баронессой Вревской.

Отчего он был таков? Была ли это робость перед тем чудом, которым в его глазах была женщина – или робость перед тем тонким, подвижным и меняющимся, что есть душа? Бабочка гибнет от прикосновения, и в звуках соловья есть «сладкий яд». Он чувствовал так тонко, что боялся и прикосновения, и звука.

Черноглазая Виардо, с которой он познакомился в Петербурге и которую его мать называла «цыганкой», а Репин «феей высшей породы», увела его туда, где он хотел быть – в Европу. Этот высокий русский человек с седой гривой и шелковистой бородой был наделён такой подвижной нервной системой и такой чувствительной душой, что ему было тяжко жить в русской глине, русской грубости и в русском неустройстве, от которого не спасали никакие обеды с вёдрами чёрной икры и никакие диваны самосоны. Россия была его жизнью – он писал о ней в своих книгах, но «Записки охотника» он написал в блаженном французском Куртавенеле – и одновременно его мучением, не в том смысле даже, что его сажали под арест за статью о смерти Гоголя и, сидя в кутузке, он должен был слушать свист розог и крики истязаемых крепостных, а в том вечном, непреходящем смысле, который знают все, попеременно переходящие из России в Европу и обратно.

Голос Виардо так действовал на него, что на её концертах (он сидел в первом ряду) он потрясённо прятал лицо в ладони. Имя её он избегал произносить на людях, это казалось ему святотатством. Черноглазая Виардо – твёрдый характер, неправильные черты лица – подчинила его полностью. У них не было равных отношений. Она и не скрывала от него своей связи с художником Ари Шеффером и немцем-врачом, который в конце концов украл у неё письма Тургенева; а он покорно был при ней, его платонические отношения с графиней Ламберт и баронессой Вревской ничего не значили. Он бросал всё и всех и по её первому слову готов был идти в магазин, в аптеку или ехать на другой конец Парижа со срочным письмом. Она даже посылала его в другой город, подыскивать жильё для неё и её дочерей, которые звали его «Тургель». А когда Репин написал его портрет, его прежде всего предъявили Виардо, она забраковала, и художнику пришлось писать новый. Тургенев уходил в смиренное подчинение год за годом и писал ей, как счастлив чувствовать на голове «дорогую тяжесть вашей руки».

Он знал, что своего гнезда у него нет, он прибился к чужому. Вошла в историю сцена, как Тургенев на глазах внимательного посетителя пытался застегнуть пуговицу пальто, которой не было (оторвана), перешёл к другой, а она висела на нитке. На платок, которым была завязана щека Полонского (у того болели зубы), он смотрел с завистью – к ласковым женским рукам, которые ему такой не завяжут. Но были ещё и несвежие подушки в комнате в Петербурге, где он лежал больной – одинокий, немолодой человек, которому молодая посетительница, чьё сердце обливалось кровью при виде его бездомного, потерянного одиночества, сменила грязную наволочку на чистую. И он сказал ей про свою жизнь в чужом гнезде: «Но я могу пропасть на день, на два, и этого не заметит никто».

Из Парижа Тургенев ездил в Россию, чтобы продавать рощи и землю из своего имения. А зачем продавать? Чтобы на вырученные деньги жить в Европе. Два дома он построил себе там, оба рядом с Виардо, один в Бадене, другой в Бужевеле. С детства он был приучен матерью молиться по-французски, а когда волновался, переходил на немецкий. В русскую речь в его в письмах иногда просачивались кальки с европейских языков, например «фабулозно», но это ничего не меняло в его чистом, воздушно-тонком, благородном русском языке. Он был русский европеец, чувствительный, не выносивший грубости, хамства и жестокости, которых много в России. В Европе уже то хорошо, что не секут людей. А в России что? Однажды, больной, седой, в одной фуфайке лёжа на диване, Тургенев со смехом рассказывал, что в России «я иногда боюсь, что какой-нибудь шутник возьмёт и пришлёт в деревню приказ: “Повесить помещика Ивана Тургенева”. И достаточно, и поверьте, придут и исполнят. Придут целою толпою, старики во главе, принесут верёвку и скажут: “Ну, милый ты наш, жалко нам тебя, то есть вот как жалко, потому ты хороший барин, а ничего не поделаешь, – приказ такой пришёл”. Какой-нибудь Савельич или Сидорыч, у которого будет верёвка-то в руках, даже, может быть, плакать будет от жалости, а сам верёвку станет расправлять и приговаривать: “Ну, кормилец ты наш, давай головушку-то свою, видно, уж судьба твоя такая, коли приказ пришёл…” И верёвку помягче сделают, и сучок на дереве получше выберут».

Тургенев смеялся, рассказывая это, а нам, больше него знающим о том, что было в России после него, как-то не смешно.

И в эту Россию, где глина и дождь, где в пыльное окошко тарантаса видны покосившиеся крыши, где «в Петербурге грязь, пыль, мерзость», где один из героев его книг, могучий степной король Лир, в ярости крушит свой дом, а другой умирает молодым, нелепо заразившись при вскрытии лягушки – в эту Россию его тянуло каждый год с началом осени. Как осень – так пора… Через всю Европу ехал на поездах огромный человек в своё Спасское, чтобы поспеть к 14 сентября, к прилёту вальдшнепов, которых стрелял сотнями. Ездил по черноземным полям и густым лесам своей Орловщины в дрожках, называемых разлюли. В виду этих лесов и будущего на горизонте он с мягким юмором и столь же мягкой покорностью называл себя «отсталым писателем, которому пора умолкнуть». Майскими вечерами слушал соловьёв. Он знал язык их песен, все их цоканья и трели, знал разницу между курскими и архангельскими соловьями. В Европе тосковал по России, в России по Виардо.

* * *

Мягкий свет осеннего дня лёг на чёрный могильный камень.

Чтобы подойти к нему, пришлось