Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский

лежал на кровати в комнате слева от входа, куда его перенесли, как заболел. Он отказывался есть. Хотел говеть перед Пасхой. От лекарств тоже отказывался. Врачу, который взял его руку, чтобы узнать пульс, тихо сказал: «Не трогайте меня, пожалуйста». Но всё равно трогали, мучили, тащили в ванну, ставили пиявки на лицо. «Он иногда вздыхал тяжело, шептал какую-то молитву и по временам бросал мутный взор на икону, стоявшую у ног на постели, прямо против больного»[45]. Медленным упорным голодом заканчивал себя, вытеснял душу из тела. Душа, хватит цепляться, иди к Нему, к Благому и Всеблагому, к Свету и Сиянию. Так изгонял из себя странную жизнь свою. До Бога близко.

* * *

Единственная фотография Гоголя была сделана в 1845 году Сергеем Левицким. На снимке он вместе с художниками и архитекторами в Риме. В 1902 году Карл Фишер с помощью ножниц, клея и камеры за несколько дней сделал то, с чем ребёнок справится сегодня в GIMP за несколько минут: вырезал, увеличил, переснял. Портрет Гоголя работы Карла Фишера на основе фотографии Сергея Левицкого – в начале главы.

Тургенев

Мать Тургенева Варвара Петровна в своём имении Спасском имела «кресло в виде трона». Ей в Спасское из Сычёва привозили живых стерлядей и налимов. Померанцы выставляли в кадках у дома. Испанские вишни и сливы ренклод накрывали огромными сетками, от птиц. Сойдут сливы и вишни – пойдут персики с громадных деревьев.

Длинной колонной карет и кибиток она объезжала свои деревни. Ехали с ней доктор, повар, гувернантки, камер-фрейлина, прачка, горничная, кухарки. Впереди ехал гардеробный фургон, в нём и дворецкий со столовыми принадлежностями. Изба, где она останавливалась, устилалась коврами. Её девушки допускались к ней в платьях с вырезами и короткими рукавами. Сына Ивана она собственноручно секла каждый день, хотя он и не понимал, за что. Но если спрашивал, то секла снова, чтобы знал.

Людей вокруг себя она держала в страхе, любимой горничной Агафье запрещала иметь детей: «Как ты с детьми за мной ухаживать будешь?», доверенного слугу Фёдора Лобанова ударила хлыстом по лицу. Способного крестьянского мальчика отдала учиться в пансион, а когда он что-то не так сделал, отдала в солдаты. Садовников, выращивавших её любимые тюльпаны, секли за сорванный цветок.

В Петербурге в её дом ездил Жуковский. Его единственного из писателей она признавала, потому что был близок к верхам, а так считала, что писатель и писец одно и то же, оба бумагу марают. «Мёртвые души» признавала хотя и «ужасно смешным», но неприличным произведением. Литературную критику вообще не понимала: «Тебя, дворянина, какой-то попович ругает?»

Денег сыновьям Ивану и Николаю не давала. Они были уже взрослые люди, наследники огромного состояния, а не имели рубля в кармане. Иван брал 30 копеек в долг у управляющего Леона Иванова или у крепостного Порфирия, чтобы заплатить за извозчика. Дневники Варвара Петровна вела по-французски, а сына тиранила по-русски. Но любила: «Иван – моё солнышко, я вижу его одного, и, когда он уходит, я уже больше ничего не вижу; я не знаю, что мне делать»[46] (из её дневника).

Два человека, два поколения в одной семье, а между ними – пропасть. Для неё жестокость – её право. Крепостничество для неё не общественный строй, а единственная реальность жизни, вечная реальность. Все должны бояться её, трепетать перед ней. Её люди для неё как скот – хочу пасу, хочу режу. А её сын уже по другую сторону – для него есть права человека. Он, учившийся в Берлинском университете, дни проводивший в беседах с Белинским, а ночи в разговорах с Бакуниным, с молодых лет знает, что человек это высшая ценность, что рабство ужасно. И когда покупатель приходит за крепостной девушкой Лушей, шестнадцатилетний Тургенев берёт ружьё: «Буду стрелять».

И не отдал её, уже проданную.

Девушку спас от продажи, а повара Степана купил за тысячу рублей – не удержался, был гурман, не мог без вкусной похлёбки, без дичи под соусами. Потом давал ему вольную, но тот отказался. А камердинер Тургенева Захар сам писал повести. Так и видишь эту пару на петербургской квартире – тишина, печь натоплена, и оба склоняются над бумагой.

Уже в молодости он был странным. Мог прийти в гости и весь вечер молчать. «Низко нагнувшись, свесив голову, он долго разбирал руками свои густые волосы и вдруг, приподняв голову, спросил: “Случалось вам летом видеть в кадке с водою, на солнце, каких-то паучков? Странных таких…”»[47]. В Париже в гостях у Герцена просил разрешения кукарекать и, влезая на подоконник, кричал петухом, но этого ему было мало, он брал мантилью, завёртывался в неё, взбивал волосы и, сверкая глазами, бегал и кричал, изображая сумасшедшего. «Мы думали, что будет смешно, но было как-то очень тяжело». Один его собеседник замечал, что «внезапно его передёргивало… По лицу облачком пробегала какая-то тень»[48]. И это посреди весёлого разговора.

Станкевич говорил о нём, что «Тургенев неловок, мешковат физически и психически, часто досаден»[49]. Герцен замечал в нём хлестаковщину. В разговорах его заносило так круто, что потом он обвинял в клевете тех, кто приводил ему его слова. Однажды в Петербурге он позвал на обед кучу людей, а когда они взобрались на его четвёртый этаж, то обнаружили дверь запертой; слуга вышел на стук и сказал, что барина нет, в доме пусто, обед не предполагается. Понуро гости пошли восвояси, а Тургенев хохотал, узнав об их визите. Недовольных его шутками он называл «чемоданами с сеном». Таким он был в молодости, но и в зрелые годы не сильно изменился по части непосредственности: мог при людях от хохота вывалиться из-за стола и хохотать, стоя на четвереньках.

Но напрасно думать, что этот странный в поступках диковатый человек и есть Тургенев. Это он, да не весь. Боборыкин видел в нём «изысканность с примесью робости». Резкие переходы настроения были свойственны ему. В великане Тургеневе была беззащитность и ранимость, да не все это чувствовали. А он внутри себя падал вниз в бессильном отчаянии, погружался в волны меланхолии – не выплывешь. Свою тоску называл «копотью». «Прошутил я жизнь, а теперь локтя не укусишь»[50]. Это он написал в Риме в 1857 году, когда ему ещё сорока лет не было.

Он был аристократ – не только по рождению и положению, но по своей человеческой сути. До смерти матери в 1850 году денег у него не было, жил в долг, но всё равно щедро давал тем, кто у него просил. Когда же он стал большим помещиком – мы бы сейчас сказали «миллионером» – то раздавал больше денег, чем тратил сам. В Петербурге пришедший к нему в гостиницу Григорович увидел, что в коридоре стоят люди, другие в ожидании сидят на подоконниках – это была очередь к Тургеневу. В Париже то же самое. Полине Виардо, в доме которой он жил, не нравились бесконечные посетители, часто обтрёпанные и нищие, но он принимал их всех, всех выслушивал, во все обстоятельства вникал, терпеливо читал все рукописи, которые ему приносили, и слушал все замечания, когда какой-нибудь бедный студент учил его писать. Было в нём смирение перед людьми.

Он был общительный, разговорчивый, способный общаться с утра до вечера человек, который всю жизнь делал десятки, сотни добрых дел: помогал бедным авторам, хлопотал о пенсии для труженика, платил врачам за лечение туберкулёзной девушки, искал работу для неимущих эмигрантов, устраивал в Париже библиотеку, где они могли бы посидеть и погреться, и оказывал протекцию своему другу Флоберу в поиске места библиотекаря. К религии всё это не имело никакого отношения, он был неверующий и говорил об этом даже на пороге смерти. Он просто был – добрый человек. «Это был человек, не сделавший никому ни малейшего вреда, кроме разве животных, убитых им на охоте»[51].

В нём не было агрессивности, а была мягкость, не было суровости, а была «русская ласковость» (Боборыкин) или «ласковая податливость» (Щербань), не было носорожьей устремлённости, а была деликатная уступчивость. Сам себя он, смеясь,