Лгунья - Сусанна Михайловна Георгиевская

Не помогло. Не воображалось.

– Кирилл, ты так говоришь, будто я отдаю концы! И не стыдно тебе? Каких-то жалких два месяца!.. Моргнуть не успеешь…

– А я не хочу моргать! Можно мне будет хоть приезжать в лагерь?

Он глянул искоса в ее сторону, польщенный, растроганный.

– Разве что по воскресеньям… С мамой и Катей.

И вдруг:

– Кира, ты не обидишься?

– Нет.

– Ты это все придумала? Ну, скажи!

– Да. Я – вру! Все я вру. И ты мне не верь, не верь…

Он нежно и благодарно прижал к себе ее локоть.

– Погляди: вот речка…

Странная речка – без песка и без гальки на берегах. Высокие, влажные травы ее опоясывают. Ни души кругом. (Две души – разве это одна душа?)

Раздевшись, «души» щупают воду пальцами разутых ног.

Дно мягкое, топкое. На воде какие-то листки величиной с ноготь. Неспешно и величаво гнется к земле нежнейшее зарево, небо будто просвечивает.

Вокруг много-много деревьев. Ни единой сосны: ольха, береза, клен, ясень.

От земли поднимаются испарения. Остроголовый дымок улетает в лес, выглядывает из-за каждого дерева… Стоит и раскачивается.

Сейчас уйдет солнце. Но небо не потемнело: светлое плывет оно над рекой и лесом. Вот стадо коров на том берегу. Пастух оперся спиной о дерево.

– Ах, чтобы вы окосели, проклятые! – что есть мочи орет пастух.

И должно быть, коровы со страху взяли да окосели. Ка-ак замычат – и домой, домой, опустив головы, тупо разглядывая длинные, влажные, колышущиеся стебли.

Кто-то осторожно, протяжно запел на ветке.

Кто это?.. Что это?

Полно. Уж будто не знаешь, что соловей. Дрожит в соловьином горле память о всех на свете закатах. Откинул голову и предался воспоминаниям. Задохнулся, не снеся восхищения, – выгнул горлышко, закатил глаза…

Это и был конец. Что же еще сказать? Он сказал все.

– Сева, мне холодно.

Он накинул ей на плечи свой пиджак.

Они сидели в траве, прижавшись друг к другу, она – в его пиджаке, он – в рубахе с засученными рукавами.

И вдруг, зажмурившись, сам не зная как это случилось, он прижался носом и подбородком к ее ногам Кира боялась пошевелиться. Он слышал сквозь платье тепло ее ног, она – его остановившееся дыхание.

– Сева!.. Ты бы хотел, чтоб мы стали сиамскими близнецами?

– Чего-о-о?!

– Ну, чтоб у нас, например, одно туловище и два носа… Или – нет. Лучше вот как: чтобы мы плечами срослись… Мы – такие, как есть, но у нас одно общее кровообращение. Не хотел бы?.. Нет?

– Кира, и откуда только у тебя силы берутся? С утра во рту ни росинки, а ты говоришь, говоришь…

– Ты голоден, да?

– А ты?

– Мне бы хлебца.

Голод погнал их к железнодорожной станции.

…Ожидая поезда, они жевали булку, отщипывая кусочки от свежей плетенки. Пожевав, повздыхав, она вспомнила, что ей чего-то недостает. Воды, что ли?

Нет. Вот чего ей хочется: целоваться.

И глянув снизу на его движущийся подбородок, она осторожно принялась его целовать.

– Ты что ошалела, Кира?

– Да.

Пассажиры, ждавшие поезда, проходя мимо них, останавливались и с большим интересом вглядывались в целующихся. При этом они горестно покачивали головами:

– Тьфу! Ни стыда, ни совести… Экая нынче пошла молодежь!

Метеорит

…Садовые участки отгорожены друг от друга заборами и заборчиками. Меж них – переулки. Глубокие колеи заросли травой. Тонко пахнет медовой пылью.

И вдруг осторожно дрогнула огнистая полоса, небо сделалось стеклянно-зеленое. По левую сторону встала первая темнота. Около домиков появились другие – вторые домики. Это были тени от настоящих домов – приплюснутые и кривые.

Посредине сада, наклонившись над грядкой, орудуя садовыми ножницами, стоит девчонка лет эдак шестнадцати. Увидев их, неожиданно выступивших из мглы, девочка растерянно выпрямляется… Беспомощно и робко звенят у нее в руках садовые ножницы.

– Знакомься, Катюша.

– Кира.

– Катя. Очень рада… Он мне говорил.

В доме быстро распахиваются двери. Белеют, будто освещенные изнутри, березовые поленья, тянет нежным запахом бересты.

На пороге – старик: маленький, лысый, с мягкими волосиками, едва прикрывающими голое темя.

– Тебя Кирой звать? Ладно, чего ж топтаться, раз пришла – заходи, – весело разглядывая ее, говорит старик.

…В комнате над столом неяркая лампа без абажура. Вокруг, наподобие сиянья, вьется белая мошкара. Из кухни в комнату прорублено небольшое окно («архитектурные» новшества Севки). Среди грубо сколоченной, самодельной мебели на столе – драгоценный подсвечник с модной свечой. Подсвечник – старинный, бронзовый, потемневший от времени, местами позеленевший.

В шезлонге – высокая, рыхлая женщина, похожая на крестьянку.

– Я… Я – Кира, – опустив глаза, говорит Кира.

– Очень даже приятно, – отвечает женщина, сияя добрым взглядом голубых глаз. («…Красива? Ничего не скажешь – красавица!.. Божья матерь. Словно сошла с иконы. Только больно уж молода. И худа… А брови-то, брови!.. Воистину соболиные. Зарделась. Застрамотилась… Скромница».)

– Садись-ка, детка. Чего ж стоять.

Кира садится на краешек стула, опускает глаза, теребит платье.

И вдруг глаза ее, глядящие исподлобья, соединяются с глазами шустрого старика.

– Ай-да девка, – смеется он. – Не подкачала, не подкачала!.. Кира?.. Я что-то такого имени не слыхал. Не русское это имя. А ты, видать, удалая… Удалая и развеселая. В глазах у тебя – и болото, и черти.

– Я… я должна была родиться Кириллом. Так папа хотел… И вдруг родилась Кирой.

– Уж право! А так-то чем ты ему не потрафила? – вздыхает мать. – Садись-ка поближе, детка. (Ты бы чаю, Катюша!) Вот и я тоже со Всеволодом с твоим намаялась бог знат как… Двое было у нас парней. Грудных… Полненьких, чернобровых. Нарекали Сергеями. Померли, один за другим. Я – к святому отцу: так, мол, и так, мол… А он: как меня, давай нареки – Всеволод… Трудолюбец родился. (Мать утерла глаза.) Всем вышел. Жаловаться грешно…

– Ма-а, – сказала Катя, и за Кириными плечами сердито звякнули ножницы. – Ма-а, зачем вы расхваливаете своих?

– Расхваливай не расхваливай, – вмешался отец, – а характер у Всеволода претяжелый… Другой раз по целым дням и слова не вымолвит… Это – раз… А второе – что «ихнему святейшеству» не перечь. Они обсуждению не поддаются.

– Весь в папашу! – сердито сказала мать.

– Дорогие родители!.. Может, вы перестанете в моем присутствии обо мне разговаривать, как о покойнике?! Или мне удалиться, а вы меня «осветите» Кире?

– Да чего там, сиди!.. Куда ж тебе удаляться? – сердито глянув на старика Костырика и покачав головою, сказала мать.

В окошечке, соединявшем кухню с жилым помещением, появились хлеб, сахар, маринованные грибы.

Кира с готовностью принимала то, что выбрасывало окошко.

– Ты где