Я вернулся к тебе Отчизна! - Лев Яковлевич Трубаев

На завтрак дали литр «кавы» – так назывался суррогат кофе – и 250 граммов эрзац-хлеба с различными примесями.

Позавтракав, я отправился по лагерю на разведку в надежде найти земляков с Северного Кавказа. Зашёл в один каменный барак, недавно выбеленный извёсткой по случаю приближения пасхи. В нём был длинный коридор, в который выходили двери из маленьких комнатушек с двумя кроватями. В них жили пленные, которые работали в лагере на административных должностях: старосты блоков, врачи лазарета, переводчики, полицаи блоков, писари, повара и т. д., то есть вся верхушка, которая назначалась из числа пленных комендантом лагеря. На этот раз найти земляков мне не удалось.

В обмен на сахарин, который у меня сохранился из Ченстохова, раздобыл немного курева.

В этот день я до одурения все спал и спал. До обеда и после обеда. После вечерней проверки уснул так же быстро. Видно, сказалось общее переутомление за последние месяцы.

На следующий день после завтрака нас стали вызывать по пять человек в канцелярию для перерегистрации. Настала моя очередь. Вошёл в большую комнату, приблизительно 50 кв. м. Здесь стояло пять столов. За каждым сидели немец в форме вермахта и военнопленный-француз, хорошо знавший русский язык. Я подошёл к свободному столику. Переводчик-француз мне улыбнулся. Пока немец что-то записывал, я познакомился с французом. Его звали Мишелем. Попал в плен к немцам ещё в 1939 году на линии Мажино.

Немец стал задавать вопросы. Мишель их переводил, а тот заполнял анкету. Спросил фамилию, имя, отчество, место и год рождения, национальность, звание, специальность. Я отвечал так же, как в лагерях Проскурова, Перемышля, Ченстохова.

Когда хотел назвать своё звание, то Мишель, посмотрев мне в глаза, сказал: «Не говори, что ты лейтенант!»

«Почему?» – спросил я. Ведь до этого немцы знали, что я лейтенант!

Мишель сказал, что если я назовусь лейтенантом, то меня пошлют на работу в какой-нибудь офицерский лагерь, в котором применялся каторжный труд, в основном, в каменоломнях, в угольных шахтах, либо на химических вредных производствах. Шанс выжить в офицерском лагере был минимальный. Мишель настоятельно советовал, чтобы я записался рядовым или сержантом. Видя, что он чистосердечно желает мне только добра, я согласился последовать его советам и назвался сержантом. Немец не догадался, о чем мы быстро договорились с Мишелем насчёт звания. Он дал мне отпечатанный лист, в котором нужно было поставить свою подпись под словами, что я не являюсь политработником и офицером Красной армии. Прошептав: «Пусть будет, что будет», я подписал этот лист.

Мишель заверил меня, что с Ченстоховского лагеря сюда документы не поступят. О том, что я офицер, в последующем лагере, куда меня пошлют, никто знать не будет. И ещё Мишель просил меня передать пленным, среди которых, может быть, находятся евреи, чтобы они не называли свою национальность, а лучше называли какую-нибудь маленькую дагестанскую национальность, представители которой делали своим детям обрезание, как евреи. А почему дагестанской? Потому что в лагере переводчиков с языков народов Дагестана не было. В противном случае пояснил Мишель, евреям грозит смерть в печах концлагерей Германии.

Я поблагодарил Мишеля за советы, а он сказал, что ещё в Гражданскую войну его отец бежал от большевиков в Париж, там женился на француженке. Отец сохранил любовь к России, научил их разговаривать по-русски.

В конце допроса немец выдал мне алюминиевую бирку на шёлковом шнурке зелёного цвета. На бирке был нанесён номер 128217 и надпись «Schtalag III-A. Zukkenwalde». Отныне в плену меня будут звать в немецких лагерях военнопленных только по этому номеру, а не по фамилии-имени-отчеству.

Затем я прошёл у двух столов беглый медицинский осмотр, который проводили врачи из советских военнопленных, и перешёл в угол барака для фотографирования. На стене висел кусок грязной бязи, кажущейся здесь свежей и чистой. Немецкий солдат фотоаппаратом снимал пленного. Он усаживал его на табуретку, сначала снимал в профиль, затем поворачивал его лицом к аппарату, на грудь вешал чёрную дощечку и на ней крупно мелом выводил номер, который был, тому присвоен. Такую процедуру проделали и со мной. Ещё раз посмотрел на номер, стараясь его запомнить, и повторил цифры по-немецки. Ведь теперь, на вечерних проверках меня будут вызывать только по номеру. Подумал, что в этом лагере уже зарегистрированы более ста двадцати восьми тысяч таких же несчастных, как я. «Интересно, а сколько из них сейчас живы?» – задал себе вопрос…

Ещё день или два я находился в лагере «Шталаг Ш-А». Ознакомился с его расположением. Увидел через ограду, как в соседней зоне проводят время военнопленные французы.

На стадионе одна группа играла в мини-футбол, другая соревновались в поднятии штанги, а остальные бегали в спортивных костюмах или прохаживались группками и о чём-то весело беседовали. Глядя на них, не верилось, что это военнопленные. Со всей наглядностью было видно, что для пленных французов, англичан, югославов немцы создали вполне сносные условия. Им даже разрешали совершать прогулки вне территории лагеря, получать на почте письма и посылки от своих родных, близких и от благотворительных заведений. А в зоне русского лагеря пленные ходили худые, тощие, невесёлые.

Вечером, когда стемнело, гонимый голодом, в надежде найти что-нибудь поесть и достать курево, набрёл на дыру в ограде, отделявшей русскую зону от английской. Я юркнул в дыру.

Стоял туман. Видимость была плохая, быстро наступала темнота.

Несмотря на то, что появление русского в английской зоне грозило карцером, я пренебрёг этим. Уж больно хотел есть и курить. Ходил в английском лагере от одного барака к другому, в надежде, что кто-нибудь меня увидит, сжалится, вынесет поесть и даст сигарету. Но не тут-то было. Никто из бараков не выходил. Через окна и двери слышно было, что англичане поют, смеются, веселятся и играют с азартом в дартс: они бросали дротики в яблочко мишени.

Время шло, никто не выходил. Я уже облазил все мусорные ящики, стоявшие у бараков. В некоторых нашёл на дне консервов остатки тушёного мяса, рыбы, халвы. Все это моментально поедал. Там же собрал в карман кусочки хлеба, остатки печенья, собрал в пустую баночку все чинарики от сигарет, чтобы затем их подсушить и сделать цигарку.

В одном месте у мусорного ведра меня увидел английский пленный-негр. Узнав во мне русского, достал из кармана начатую пачку сигарет, дал её мне, приговаривая: «Гуд, Рашен! Гуд!» На его радостный крик из барака выскочили пять англичан, разгорячённых игрой в дартс. Один из них, указывая на меня пальцем, что-то серьёзно проговорил. Мне показалось, что он сказал, мол, надо вызвать полицая из