Пацанская любовь - Мелания Соболева

что слышно, как Рыжий позади глотает воздух. Все смотрят, ждут, будто время застыло, будто мир встал на паузу. Все решается в этот момент — кто первый, кто упадет, кто потом будет лежать на асфальте и слушать, как кровь стекает по шее. Я не ору, не быкую, не кривлюсь. Я просто говорю. Спокойно, холодно, с таким тоном, от которого даже металл сжимается.

— Или ты сейчас съебываешь, или мы тут щас поглядим, кто первый пол вылижет.

Он хмыкает. Показушно. С этой своей фирменной «а-че-ты-возомнил» ухмылкой, как будто в карты выиграл, а не на мину наступил. Бровью дергает, глаза косые, щас бы что-то ляпнуть, да язык пересох. Он чешет затылок, делает шаг назад. Один. Такой «незаметный». Мол, просто встал поудобнее. Ага, щас. Все видели. Все поняли. Устал, блядь.

— Ладно, Гром, — говорит, тон такой, как будто одолжение делает, — живи пока.

Я чуть склонил башку, ухмыльнулся, сигу за ухо поправил.

— Пока — это ты бабе своей скажи, когда в хату не вернешься. А тут либо живут, либо лежат. Без промежутков.

Он сжал челюсть, губы побелели, но молчит. Пацаны его тоже все поняли. Отступили. Идут назад — не бегом, но с тем самым хрустом в спинах, когда понял, что проебал, но делаешь вид, что так и было задумано. А мы остались. Мы стоим. Мы тут. Как были. Как будем. Зареченские.

Сижу на подоконнике, как будто ни к чему не привязан, как будто просто вечер, просто сигарета между пальцами, просто школа позади, и можно хоть немного побыть в тишине, не слушать Рыжего, не сдерживать Шурку, не думать про драки, разборки, бабки и районы. Кручу сигу, не закуриваю — просто кручу. Как будто в ней все мои мысли, вся злость, вся непонятная дрожь внутри, которой я не даю имени. Воздух сырой, пахнет битумом и листвой, фонари на улице светят тускло, как будто ленятся, как будто устали освещать этот город, где никто ничего не хочет видеть. Я почти отключился, почти ушел в себя, как вдруг — движение. Вижу ее. И сразу будто ток в позвоночник. Катя. Идет к машине, шаг ровный, плечи ровные, но в этом равновесии слишком много натянутости. Как будто она держится не потому, что уверена, а потому что иначе сломается. На ней пальто, светлое, струится за ней, как вода по стеклу, волосы собраны, губы сжаты. И все бы ничего, все бы, может, и прошло мимо — мало ли кто куда идет — если бы не он.

Мужик у машины. Высокий, плотный, с осанкой, как у тех, кто привык давить не только взглядом. На нем дорогое пальто, на лице привычка к власти, в пальцах сигарета, которую он держит, как оружие — между двумя пальцами, желтыми, прокуренными до костей, с такими ногтями, что даже время в них забилось.

Я смотрю, и у меня внутри что-то сжимается. Глаза узкие, челюсть медленно сводит, как будто сжимаю не зубы — сжимаю себя всего, чтоб не сорваться. Он хватает ее за локоть. Не ласково. Не «милая, пойдем». А резко, как за поводок. Она вздрагивает, напрягается, плечи уходят вверх, будто хочет спрятаться, исчезнуть, провалиться. А он что-то говорит. Я не слышу. Но вижу, как она отвернула лицо, как будто слова — это плевки. Вижу, как она сжалась. Как на секунду стала меньше. И это — невыносимо. Я весь обливаюсь этой внутренней черной тенью, как будто внутри нарастает тьма, густая, вязкая, как мазут. Хочется подойти, врезать ему прямо в челюсть, сломать эти пальцы, выдавить этот его взгляд сапогом. Но я сижу. Курю воздух. И только пальцы дрожат. И глаза темнеют. Потому что сейчас я понял: это не просто «понравилась». Это не просто «красивая баба». Это мое. Даже если она об этом еще не знает.

Катя садится в машину, тихо, без звука, как будто боится лишним движением вызвать бурю, как будто и дверь захлопывает так, чтобы металл не выдал ее боль. Но я слышу. Мне этот хлопок, как выстрел, отдает в груди. Щелчок закрывающейся двери — и будто что-то во мне тоже захлопнулось, защелкнулось, заперлось. Она села рядом с ним, рядом с тем, кто только что держал ее за руку так, будто она вещь. Кто смотрел на нее не как на женщину, а как на собственность. И я, сука, стою в тени, руки в карманах, пальцы сводит от злости, ногти врезались в ладони, зубы стискиваю так, что челюсть хрустит, а все равно стою. И не могу отвести взгляд. Как будто ее свет проходит сквозь стекло машины и цепляется за мою кожу, зашивается под ребрами, оставляет ожоги внутри, а я не могу даже выдохнуть. И тут подходит Рыжий. Скрип ботинок, дыхание, сигаретный запах.

— Че встал, привидение увидел? — фыркает, голос у него веселый, ни капли понимания.

Я поворачиваюсь резко, глаза, наверное, как лед.

— Знаешь, кто ее муж? — глотаю слова, но голос все равно выходит с нажимом, глухо, как оттуда, откуда у меня злость берется.

Рыжий цокает языком, будто пробует на вкус, чешет затылок.

— Кто? — говорит, но уже не так весело. Уже в голосе что-то стянулось, понял, что не до шуток.

А я молчу. Потому что не могу сказать. Потому что если скажу, если выговорю — это станет реальным. Это уже не просто баба с книжками и серыми глазами, это не просто училка с голосом, который цепляет под кожу. Это женщина, которую я хочу вытащить из грязи. И неважно, кто ее туда засунул. Важно — кто ее вытащит. И я, сука, не отойду. Даже если весь мир скажет, что нельзя.

* * *

Я ждал. Под шершавой стеной школы, в тени, где фонарь не добивает, где воздух пахнет мокрой штукатуркой и детским страхом, оставшимся от дневного шума. Удирал от своих, как от комаров, что зудят над ухом — «куда пошел, Гром?», «дело есть, не пизди», — а мне не до них. Мне она нужна. Не по приколу, не на спор, не чтоб галочку поставить. Мне надо знать. Кто она, откуда у нее в голосе такой холод, и почему глаза у нее такие, будто она все уже видела — и любовь, и предательство, и смерть. Шел туда, как будто меня магнитом тянуло, как будто я сам себе не принадлежал, как будто только возле нее все в голове становилось четче, ярче, понятнее. И ждал. Тупо. Сигу крутил между пальцами, как нож