Синоп - Владимир Виленович Шигин

мою признательность второму флагману Новосильскому, как главному моему помощнику…командирам кораблей и фрегатов за хладнокровное и точное постановление своих судов по данной диспозиции во время сильного неприятельского огня, равно и за непоколебимую их храбрость в продолжение самого дела; обращаюсь с признательностью к офицерам за неустрашимое и точное выполнение их своего долга, благодарю команды, которые дрались, как львы».

Утром 24 ноября на кораблях нахимовской эскадры состоялся торжественный смотр. Нахимов лично объехал все корабли и суда эскадры.

– Я хочу лично поздравить офицеров и команды с победой, поблагодарить их за благородное содействие моим предположениям. Я хочу объявить, что с такими подчиненными с гордостью встречусь с любым неприятельским флотом! – говорил он, поднимаясь по трапам встречавшим его командирам.

От Графской пристани отошел катер начальника Главного штаба Морского Министерства. Гребцы, молодец к молодцу, уверенно гнали катер навстречу входящей в бухту эскадре. Вот катер поравнялся с «Великим князем Константином», над которым развевался вице-адмиральский флаг. С правого (парадного) борта спустили трап. Меншиков ступил ногой на трап. Засвистали боцманские дудки, вытянулись в струнку фалрепные. На верхней площадке князя встречал Нахимов и командир корабля Ергомышев. Поднявшись Меншиков слегка приобнял Нахимова, Ергомышева удостоил рукопожатием, остальных кивком. Затем вместе с Нахимовым прошел в его салон. Разговор двух адмиралов происходил за закрытыми дверями. Когда Меншиков и Нахимов вышли, то последний казался несколько смущенным. Попрощавшись с вице-адмиралом, Меншиков покинул корабль.

Лев Андреевич Ергомышев

Нахимов, проводив уходящий катер, долгим взглядом, подозвал Ергомышева:

– Давай, Лев Андреевич поднимай черный флаг! Никаких сообщений с берегом. Князь установил карантин на трое суток. Да, передай сигнал о карантине по эскадре.

– С чего так? – не понял командир «Константина».

– С того-с, что корабли имели в Синопе сообщение с берегом, а на борту у нас две сотни турок! – недовольно буркнул Нахимов. – Да, передай сигнал о карантине по эскадре!

Вице-адмирал немного постоял, смотря на заходящее за Константиновский равелин солнце. Только сейчас, глядя на командующего, Ергомышев понял, насколько тот осунулся и постарел за последние дни.

– Людей работами сегодня и завтра не изнурять. – Наконец, повернулся к нему вице-адмирал. – В обед служителям по две чарки, пусть отдохнут, да песни попоют. А я пойду донесение, да представления на отличившихся составлять. Эх, дела мои бумажные!

Передернул плечами и ушел к себе.

Над кораблями нахимовской эскадры медленно поднимались черные флаги карантина. С высоты дворцового балкона Меншиков мрачно смотрел на стоявшую на внутреннем рейде эскадру под траурными флагами. От этого зрелища на его сердце становилось еще горше. Умом князь понимал, что впереди и флот, и Севастополь и его самого не ждет ничего хорошего. Но траурный вид эскадры-победительницы терзал саму душу. Резко повернувшись, Меншиков покинул балкон. Прибежавшему на звон колокольчика лакею он велел:

– Зашторь окна темной портьерой и три дня не открывай!

Сам же сел за стол писать письмо императору.

В советское время историки много писали о том, что в карантин синопские победители были определены из зависти Меншикова, вот мол, какой мерзопакостный царедворец, который все сделал из зависти к Нахимову. На самом деле, разумеется, ни о какой зависти речи никогда не шло. Наши моряки действительно контактировали с турками, а в Синопе перед уходом кораблей эскадры началась чума. Так что карантин был не только вполне законен, но и необходим. При этом Меншиков се же нарушил закон и вместо сорока узаконенных карантинных суток, ограничился для победителей всего тремя. Получив доклад, что за это время на эскадре не заболел ни один человек, он своим приказом отменил карантин.

Доподлинно известно, что князь Меншиков был весьма недоволен текстом письма, которое Нахимов оставил в Синопе. Князь писал 21 ноября Нессельроде: «Я хотел бы видеть его иначе редактированным, но дело уже сделано». Впрочем, какие особые претензии могли быть здесь к Нахимову, который никогда не был дипломатом, но только моряком!

Что касается отсутствия победной эйфории у Меншикова, то таковой он действительно не испытывал. В отличие от большинства обывателей, князь слишком хорошо был осведомлен обо всех политических хитросплетениях и понимал, что Синоп не останется без ответа Лондона и Парижа, которые только и ищут повода для нападения. Будущее виделось Меншикову не слишком радостным, а потому причин для веселья у него не было. Князь был уверен, что вмешательство великих держав в войну отныне неминуемо и ничего хорошего от этого веевропейского вмешательства для России не видел. Необходимо было думать о срочном восстановлении боеспособности флота, ведь предстоял долгий и серьезный ремонт поврежденных кораблей. Больше всего, до двух месяцев надо было времени, чтобы привести в порядок «Три Святителя», до трех недель требовалось «Императрице Марии и «Ростиславу» и более двух недель остальным.

«После Синопского дела, возвратясь в Севастополь, – писал Павел Степанович Нахимов, – каждый из нас постоянно был занят: готовились достойно встретить врагов драгоценной нашей отчизны»

Восьмая глава

Награды и интриги

Россия праздновала свой морской триумф.

«Вы не можете себе представить счастье, которое все испытывали в Петербурге по получении известия о блестящем синопском деле. Это поистине замечательный подвиг», – так поздравлял военный министр Долгоруков князя Меншикова.

Со всей России в Севастополь слали поздравления. Синоп породил и небывалый доселе в России стихотворный бум. Все газеты и журналы были, буквально, забиты стихами и поэмами, посвященными подвигу черноморцев. Престарелый поэт Вяземский слал Нахимову омытые слезами письма из Карлсруэ. Известный славянофил Аксаков в те дни восклицал:

– А Нахимов этот молодец, истинно герой русский! Я думаю, что и рожа у него настоящая липовая лопата!

Влиятельный и умный архиепископ Таврический Иннокентий, намекая на нерешительность князя Горчакова, советовал послать подобных Нахимову на Дунай, «который что-то крайне обмелел». Афоризм сразу стал популярен по всей стране.

В те дни, близкий к высшим кругам Шевырев, писал писателю Погодину: «Государь весел. Победы его развеселили. Война и война – нет слова на мир. Ото всей России войне сочувствие. Флигель-адъютанты доносят, что таких дивных и единодушных наборов (рекрутских – В.Ш.) еще никогда не бывало. Крестовый поход. Государь сам выразился, что ему присылают Аполлонов Бельведерских на войну: в течение двадцати девяти лет он ничего подобного не видывал… Никогда еще мнения в Петербурге, так резко не высказывались, как теперь. Русского тотчас отличишь от западника. Жертвовать все готовы. Есть движения, напоминающие двенадцатый год…»

Предприимчивый драматург Нестор Кукольник, не теряя времени даром, в несколько ночей написал пьесу «Синоп», которую тут же начали ставить по всем театрам России от