Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

падения железного занавеса Пикассо и Ван Гога; цикл завершился, и дальше «сдача внаем» — притом что ИА никогда не собиралась превращать свой великий музей в прокатную контору, это ниже ее достоинства и амбиций — приносила далеко не те прибыли, что раньше.

Грандиозная, планировавшаяся много лет выставка «Человек» разваливается — и вообще сделать какой-то свой, абсолютно оригинальный блокбастер не получается; можно только в партнерстве — как «Москва — Берлин».

М. Б. Пиотровский, часто оказывавшийся рядом с ИА на разного рода мероприятиях, видел, что дела у Пушкинского идут не так блестяще, как раньше: «Денег нет, строительства нет, из-за истории с трофеями международный авторитет упал, в министерстве другие люди… Ирина Александровна, которая была одним из главных в России людей в сфере культуры, перестала быть таковым в глазах и общества, и власти. В конце горбачевского и начале ельцинского периода она очень переживала, что, как советский человек, не вписывается в эту систему, где начинали функционировать деньги. С раздражением говорила, что есть такие музейные <работники>, у которых открываются бумажники — и там лежат много разных карточек. Не про меня — про московских. Время, когда все кинулись и все стали очень активно жить. Оказалось, что все музеи могут очень много делать, что все музеи востребованы. И что у нее больше монополии на общение с миром нет. Борис Борисович был в другой как бы сфере <научной>, а вот у нее была монополия <на международную представительскую деятельность>, и когда стали на конгрессы ИКОМа ездить не два, а сорок музейных директоров из России — это был ужас. Потом, в это время, опять же, Эрмитаж, наоборот, оказался не только безумно востребованным — вдруг стало ясно, когда на мировом уровне решают, кому ЮНЕСКО должно помочь в России: Публичная библиотека, Большой театр, Эрмитаж — это то, что все называют»[597].

«После 1994-го все преимущество пропало»[598]; системность кризиса состояла еще и в том, что Музей терял посетителей — и вряд ли по своей вине: сама ядерная аудитория Пушкинского тает — разъезжается, вымирает, впадает в нищету. Среди прочего это означает, что ни о каком «хозрасчете», основанном на получении прибыли от посетителей музея, не могло быть и речи — по очень простой причине. Согласно нетривиальным опросам музейного, пользовавшегося уважением и расположением ИА социолога С. Стародубцева, в 1994 году около 41 % (!!!) людей, которые пришли в Пушкинский, имели в карманах ноль денег, еще около 30 % — менее одного доллара, 15 % — до шести долларов, 6 % — до 10 долларов, 1 — до 26 и 7 — свыше 26 долларов[599]. Массовое обнищание «современного посетителя» было тем финансовым фоном, на котором ИА выстраивала фундамент новой экономики музея. Мало того, если у потенциального посетителя и заводилась в кармане копейка-другая и при этом он не терял одновременно желания послужить «источником финансовых ресурсов для музея», то многие предпочитали реализовать свою «культурную квоту», ради разнообразия, за границей.

Все эти перемены в комплексе усугубили давний антагонизм Пушкинского — форпоста европейской цивилизации, воплощенной в камне грезы о великой культурной традиции, — и окружающей действительности, в которой доминировал дискурс рыночного лужковского варварства. Здание на Волхонке по-прежнему лучилось — но уже не казалось, как в начале 1980-х, сияющим светом Будущего храмом; то было декадентское, закатное свечение. Люди и предметы словно попали в не вполне естественную для себя среду — и сама эта новая атмосфера вынуждала их «извиваться», скручиваться, «змеиться», причудливым образом.

Многие сотрудники Пушкинского, подвергшись вынужденной пролетаризации, обитали в своих музейных кельях в нищете, на манер не то св. Иеронима, не то св. Антония — и заполняли каталожные карточки больше по инерции. Боясь или не имея сил отказаться от кокона, защищающего их от враждебного внешнего мира, они стали ощущать нечто вроде приступов клаустрофобии: со всех сторон наполненное магией здание осаждали городские джунгли. Вокруг волхонского особняка развелись стаи пусть не львов, но бездомных собак — которых музейные, отчаянно урезая свой рацион, подкармливали — видимо, осознавая, метафорой чего — или кого — эти животные выглядят; собак становилось все больше — а сотрудники, один за другим, в какой-то момент вдруг просто растворялись в наполненном галлюцинациями воздухе, будто персонажи «Пикника у висячей скалы».

Если раньше увольнения по собственному были неслыханной редкостью — в лучший на свете музей приходили на десятилетия, чтобы отправиться оттуда уже на кладбище, — то теперь сотрудники один за другим стали улетучиваться — чаще прочего ради найденных теперь уже ими самими — кель орёр, через голову директора — стажировок или работы за границей. Зарплата ниже прожиточного минимума охлаждала самые пылкие сердца. Кадровый голод сказывался в разных аспектах — от отъезда в Израиль обладающего уникальной компетенцией реставратора средневековых гобеленов до отхода от дел заместителя по научной части. Уходили научные секретари и заведующие самых престижных отделов, отдельные звезды, от Мизиано до Трейстера[600].

Особенно болезненным оказался уход И. Е. Даниловой. Сама ИА не была настолько интегрирована в научную среду, как ее многолетний зам по науке, и прекрасно понимала, что без постоянно сканировавшей академическое пространство Даниловой ей будет трудно разобраться, кто мог бы стать адекватными преемниками — на сцене ее Музея — Лотмана, Аверинцева и Баткина. Лишившиеся звезд такого калибра, Випперовские чтения — доклад на которых почти автоматически оказывался билетом в научное бессмертие — из вселенских соборов превращались в местечковые радения. Разумеется, дело было не только в Пушкинском, гуманитарные науки в целом вызывали у общества иронию и скепсис, а уж фигура искусствоведа казалась скорее социальным амплуа — увы, именно Пьеро и никак не Арлекина. Опять же, участие в конференциях на Потомаке и Бодензее выглядело как минимум не менее привлекательно, чем возможность подышать пылью и перхотью на Волхонке.

Что до ИА, то, возможно, ценой, которую платила она за постоянный стресс при столкновении со всеми этими новыми напастями, стали приступы ярости и проявления «бесчеловечности», которые иногда наблюдали или ощущали на себе ее подданные.

«<Х>, тогда заместитель директора, — рассказывает его коллега М. Каменский, — был командирован в США в качестве курьера, сопровождающего полотно Рембрандта "Артаксеркс, Аман и Эсфирь", на выставку, кажется, в Художественный музей Филадельфии. Грузчики, перемещая картину по территории аэропорта JFK в специализированном ящике, умудрились его уронить, в результате чего картина была проткнута. <Х>, человек в высшей степени аккуратный, внимательный и сосредоточенный, не спускал с ящика глаз, в точности исполняя все курьерские инструкции, но что он мог поделать в этой ситуации? Был вызван представитель страховой компании, составлен акт о повреждении, проведены все необходимые консервативные мероприятия, позволившие в дальнейшем минимизировать ущерб. Вины его не было никакой; все понимали, то были обстоятельства непреодолимой силы, предусмотреть которые он не мог,