Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

ведь нес не он, не был пьян, не заснул, не играл Рембрандтом в футбол. Вернувшегося <Х> на созванном директорате ждала чудовищная публичная казнь, вспоминать которую мне и сегодня страшно и стыдно»[601].

Возможно, так проявлялась ее обида от осознания того, что ее — и ее Музея — чары как будто переставали действовать.

Автору доводилось слышать от разных мемуаристов про «эпизод в гардеробе», когда ИА — в ответ на увещевания, что нельзя же платить своим сотрудникам так мало, «в Третьяковке платят в разы больше»[602], — сухим перстом указывала собеседнику на вешалки с одеждой ее коллег: «Вы видели эти шубы?! Это они-то — бедствуют?!» (грудным, «еленаобразцовским» голосом) Пусть их мужья содержат!» (версия: «Одни дубленки! — и все новые! И их никто не заставляет работать в музее, пусть идут работать туда, где им будут платить больше!»[603]) Замечания о том, что «шубы» куплены в секонд-хенде, пропускались мимо царственных ушей. К тому же периоду относится история[604] о том, как за неделю до Нового года министерство выделило нескольким музеям непотраченные бюджетные деньги и предложило поощрить сотрудников. ИА, единственная из директоров, отказалась от щедрого подарка: ее подчиненные только что получили квартальную премию — а теперь еще и за год?! А что они такого сделали? За что им премия? Кто это тут переработал? «Она была уверена, что премия — это за что-то выдающееся. А тут они и так получают зарплату»[605]. Деньги были возвращены обратно в бюджет. М. Каменский до сих пор хранит свою докладную от августа 1998 года: «Прошу премировать… за отличные результаты по подготовке празднования "100-летия со дня закладки первого камня Музея изящных искусств"» — с визой ИА. «Весь коллектив Музея предпринял невероятные усилия, чтобы, невзирая на внезапно наступившее безденежье — на фоне тяжелейшего дефолта, — сделать юбилейную выставку и подготовить вечер в Большом театре своими силами». Каменскому удалось договориться с устоявшими банками и собрать во внебюджетный фонд «приличную сумму», из которой можно было заплатить сотрудникам «праздничную» премию. Виза ИА: «Премии будут назначены в плановом порядке». «Те немногие сотрудники, на кого она подписала приказ, в декабре получили копейки! Это были унизительные подачки, а не вознаграждения!»

Когда в 2008–2009-м все музеи по инициативе Минкульта пересматривали штатное расписание (которое является основой для расчета зарплат; уже дальше возникают разные коэффициенты) — и все музеи его увеличили, ИА не пересмотрела: «из равнодушия». «Я, — вспоминает Я. К. Саркисов, — пытался указать на эту ее ошибку, но она очень болезненно это воспринимала. Потому что она считала — это не главное». И ей было «не интересно заниматься вопросами, касающимися благополучия»[606].

Любопытно: притом что ИА была готова тратить деньги на любые нужды Музея, кроме зарплат сотрудников, черствость не была ее «имманентным свойством». Искусствовед А. Н. Баранов рассказывает, как в те же годы, когда «важно было тогда сохранить для музея кадры — любые, от специалистов до простой уборщицы… однажды мы с Ириной Александровной придумали распределить премию обратно пропорционально зарплате, чтобы поддержать более нуждающихся — и профком брался объяснять коллективу почему. В другой раз премировали нормальным способом: пропорционально окладам и конкретным заслугам. В третий — просто всем поровну… Профком единодушно дал согласие, когда Ирина Александровна договорилась передать с разрешения министерства большие музейные суммы в долг Ленинской библиотеке (тогда она еще так называлась), в которой несколько месяцев не выдавали зарплаты»[607].

Задержка зарплат в Музее произошла единственный раз за все 1990-е — в 1997-м; разумеется, это не обрадовало сотрудников. ИА вызвала главного бухгалтера и попросила ее присылать всех, кто недоволен, к ней: она выдаст из своих, наличными[608].

Таким образом, легендарная скупость Антоновой-директора вряд ли была проявлением ее «скверного» характера — скорее уж следствием принадлежности к аскетическим (и нищим) раннесоветским поколениям, когда буфетный кисель из порошка воспринимался как неплохой обед. Работа в музее — это Служение, вознаграждение — в самой возможности находиться в непосредственной близости к шедеврам. Точка.

Она не давала Музею погружаться в сон, вызванный упадком сил; и до того только лишь отчасти договороспособная, она трясла сотрудников за грудки — просыпайтесь! — и выглядела вернерхерцоговским Агирре, уверенным, что страна его конкистадорских грез вот-вот будет обнаружена; так и ИА — плыла, плыла по реке, текущей неведомо куда, и не бросала якорь только потому, что кто-то рядом с ней не выдерживал[609].

Нищета 1990-х уходила корнями в нищету советскую: неизбывную, от вечного недофинансирования, имевшую множество лиц. Несмотря на то что экономическая модель существования Музея, постоянно устраивающего грандиозные шоу с арт-объектами из заграничных музеев, в принципе подразумевала возможность организации так называемых (этот термин употребляется в документах уже в 1970-х) коммерческих выставок — «с резко повышенной стоимостью билета» (рубль-полтора, по сравнению с 10–30 копейками за вход на обычную экспозицию), проблема состояла в том, что в момент, когда из автомата посыпались золотые монеты, директор мог получить уведомление об увольнении. Увеличение цены за билет никогда не оставалось незамеченным: в разнообразные инстанции, от редакций газет до министра культуры и ЦК, летели жалобы от граждан, привыкших к тому, что высокая культура достается им дешево, почти бесплатно. Кодекс поведения руководителя включал в себя необходимость лично отвечать на письма недовольных (и не только ценовой политикой: тем, кто аргументированно — «потому что отсвечивает и ничего не видно» — предлагал перевесить картину, тоже), адресованные не только напрямую в Музей, но и в другие надзорные ведомства.

То есть ИА, возможно, и рада была бы организовывать таких выставок побольше — и тратить заработанное на, допустим, капремонт; однако и тут — и тут тоже! — следовало «соблюдать баланс» и не слишком высовываться.

Экономическая деятельность никогда не была сильной стороной Пушкинского. Даже в 1977-м — а это самые что ни на есть золотые деньки ГМИИ! — главбух вынужден писать директору докладную записку о том, что концы с концами не сходятся — и все заработанное потрачено на ремонт ветшающего здания и накладные расходы. Одним из побочных эффектов этой неизбывной нищеты была необходимость экономить на издательской деятельности, выставках на своем материале, археологических экспедициях и текущем ремонте — либо просить поддержку у министерства, которое имело право оплатить только капремонт, — но, естественно, не испытывало ни малейшего желания расставаться с деньгами.

Эта вечная нищета наложила свой отпечаток и на поведение директора в 1990-е: даже когда деньги появлялись, она так и осталась «бережливой Агнесой», не научившейся превращать «сокровище» в «капитал».

Разумеется, некоррумпированость ИА[610], резко контрастировавшая с общепринятыми на тот момент социальными практиками, вызывала уважение у сотрудников; однако безупречная моральная