Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

в странный сон, пробуждение от которого было впереди… Но каким оно будет, – об этом я даже не рисковала думать. Все в моей бедной голове перепуталось. Только сердце сжималось от муки. На вокзале была мать Павлуши. Больше никто его не провожал. И у меня мелькнула мысль, что ей мое присутствие должно показаться имеющим особый смысл. Но мне было все равно. Оставалось две минуты до отхода поезда. Как мне досадно было, что мы не одни! Расцеловавшись с матерью и явно пропуская мимо ушей последние наставления, Павлуша поцеловал мне руку… Потом взглянул в глаза долгим красноречивым взглядом и сказал: «Поцелуемся на прощанье». И опять у меня потемнело в глазах от особого вкуса его губ… «Пусть эти одиннадцать месяцев будут для нас последним испытанием…» – сказал он это, или мне только показалось в тихом движении его губ, только что прикоснувшихся к моим? Он вскочил в вагон, поезд тронулся. Он махал рукой, и я видела, что взгляд его прикован ко мне. Обернувшись, я как будто уловила на себе ревнивый взгляд Надежды Павловны. Что она думала? Опять мелькнула мысль: на правах кого я провожала ее сына, я, одна из всех его знакомых? Но какое мне до этого дело? Я вышла с ней на вокзале, вяло и рассеянно отвечая на ее вопросы. Потом села в трамвай и только тогда почувствовала, насколько я устала. Неделя в Ленинграде так наслоилась на все пережитое перед отъездом в Днепропетровске, что я уже еле держалась на ногах.

Ил. 17. Павел Сигизмундович Чахурский. В альбоме подпись рукой Т. П. Знамеровской: «Павлуша. Январь 1931 г. Ленинград»

Это было 5-го. Как прошли следующие три дня, я с трудом отдаю себе отчет. Я помогала, наконец, в чем-то папе и маме. Я была, наконец, дома. Но я была отсутствующей и мыслями и сердцем. Все валилось из моих рук, я по рассеянности делала не то, что надо… На меня смотрели с тревогой и удивлением, но ни о чем не спрашивали, зная мой характер. А 8-го вечером пришло письмо, с несколько неточным, описательным адресом… Что, если бы оно пропало из-за этой неточности? Ведь в нем заключалась моя судьба! Неужели она могла зависеть от какой-то неточности? Я стояла у печки в столовой с письмом, распечатывая его. Я знала, что в нем… И сердце у меня колотилось так, что, казалось, все в комнате слышат этот стук. Мне некуда было уйти, чтобы остаться одной, и я, собрав все свое самообладание, разорвала конверт при всех и прочла короткое, написанное карандашом в поезде послание, в котором мне были предложены «рука и сердце», и в сдержанности читалась тревога больного самолюбия и замкнутой, одинокой души, не устоявшей перед любовью. «Я хочу верить, что ваши глаза меня не обманули», – писал он. Я читала, отвернувшись к печке. Потом легла в постель, отвернувшись к стене. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел мое лицо. Разве нужно было мне спрашивать себя о том, что я отвечу? Я не спала всю ночь, но не от раздумий. Вопрос был решен, и я то замирала от счастья, то не верила сама себе. А Павлуша еще мог сомневаться! И мог считать, что он, прораб уральской партии, не получивший диплома по абсолютно не зависящим от него обстоятельствам, не имеет права думать обо мне и на мне жениться! Ведь отсюда и больное самолюбие и все прочее! Я чувствовала, что наконец поняла его, и его отношение ко мне, и его приезд в Днепропетровск, который он воспринял как то, что «не судьба», как нечто подтверждающее его решение «не портить мою жизнь». Я не спала, вспоминая все в его поступках, словах, письмах, что говорило об этом и это подтверждало. Конечно, эти его соображения облегчались и тем, что его чувства ко мне, маленькой девочке, не носили достаточно определенного характера. А в эту встречу все стало иначе! Он увидел меня другую. Он почувствовал за последнее время, что может меня потерять безвозвратно. И вот… Он не выдержал. Еще одна победа! И вместе с тем победа надо мною самой любви, которая была первой и потому во многих отношениях единственной.

Утром я написала ответ, без всяких колебаний, – разве они могли иметь место? И разве могли мои глаза ему солгать?

Я – невеста. Какое странное слово, когда применяешь его к самой себе. Папе и маме я только сегодня сказала кратко и решительно, что я выхожу замуж за Павлушу. «Я это и так видел по твоей глупой физиономии, когда ты получила письмо, – сказал, шутя, папа, – ну что ж, хоть кончится, наконец, этот сумасшедший дом с твоими мальчишками, а то бог знает, к чему это могло привести». Мама ничего не сказала. Она несколько расстроена, так как питала особую благосклонность к Жене. Но ведь мои родители знают, что при всей любви к ним я не спрашиваю никогда советов и не люблю вмешательства в свои дела. Они к этому уже привыкли.

А ведь вместе с тем после первой недели опьянения, когда все для меня исчезло, кроме Павлуши, Днепропетровск не ушел из моей жизни. Он сам напоминает о себе. И может ли исчезнуть то, что стало дорого, с чем связали многие нити сложных и противоречивых чувств? Ведь я же не каменная, и не неблагодарная сердцем, хотя и оказываюсь таковой на деле.

Прежде всего пришло письмо от Шуры Кудрявцева. Боже мой, какое это чистое, молодое, бескорыстное, ни на что не рассчитывающее объяснение в любви! Бедный мальчик! Он понимает, что с такими соперниками, как Виктор и Женя, ему не тягаться. Понимает, даже не отдавая себе отчет, что меня никогда в жизни не может пленить подобие Ленского[358], а всегда тянет к Онегиным и Печориным[359]. Хорошо, если не придется мне поплатиться за это в жизни, но это от меня не зависит. Разве разум и эгоистическое соображение (при всем моем эгоизме) играют какую-нибудь роль в моем выборе? Чувства владеют мной абсолютно помимо моего разума. Только дружескую теплоту пробудило во мне трогательное письмо Шуры, на которое он решился, не решившись не только повидаться со мной в последние дни перед отъездом, но даже прийти проводить меня на вокзал. Это было ему слишком тяжело, пишет он. Но он слышал гудок паровоза, меня увозившего, и потом всю бессонную ночь ему казалось, что этот паровоз унес из его жизни все светлое