Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

в 8 начинают; и еще до того, как прозвонит 10 часов, даже если надо всего только каких-то четверть часа для завершения дела, встают и уходят»[1660]. Между тем, четко прописанные на бумаге дисциплинарные нормы службы оставались бы «мертвой буквой» без целенаправленной политики верховного судебного органа по их соблюдению и без наказания за нерадивость, тем более что вся дисциплинарная власть находилась в компетенции самих парламентариев, которые одни могли проконтролировать работу своих коллег.

И вот тут мы сталкиваемся с оборотной стороной и с символическим контекстом указанных дисциплинарных норм. Не отрицая объективной тенденции к рационализации инструментов властвования, нельзя пройти мимо их трансформации в сознании чиновников. Упорное стремление обеспечить дисциплину в администрации короны Франции, граничащее порой с маразмом, невозможно понять вне самоидентификации чиновников через работу, обеспечивавшую им материальное благосостояние и моральный авторитет. Помимо рациональной стороны, такое рвение и отношение к делу обладали магией воздействия, внушая подданным уважение и страх. В контексте дисциплинарных норм новый смысл приобретает сложившийся бюрократический cursus honorum: продвижение по выслуге лет надежно защищало бюрократическую «машину» от «нетерпения выскочек», которое несло угрозу разрушения профессиональной этики и службы[1661].

Наконец, последняя несла в себе зерна новой культуры поведения, существенно влиявшей на процесс становления государственного аппарата. Наибольшее внимание исследователей в этой теме было привлечено к новой трактовке понятия «разума» (raison) как высшего оправдания верховной власти и как механизма властвования[1662]. Однако эта тема намного объемнее и многограннее, чем кажется на первый взгляд. Сама работа, особенно в сфере отправления правосудия, являвшегося в исследуемый период главной функцией королевской власти, накладывала отпечаток на поведение и манеры чиновников. Залы, где вершится правосудие, должны были внушать уважение и почтение к королевскому суду. Поэтому сержанты Палаты прошений во время судебной процедуры обязаны были устанавливать «покой и тишину» (paix et silence), а судебные приставы Парламента «отслеживать и предотвращать ссоры позади скамеек, и по всей зале»[1663]. Особая культура поведения, предписанная королевскими указами служителям верховного суда, выходила далеко за рамки простых знаков почтения к «представителям королевского величества». Так, пока президент вел заседание, всем остальным парламентариям запрещалось вставать с места и отвлекаться на посторонние разговоры. Когда президент ставил на обсуждение вопрос, все должны были замолчать, пока он не скажет всего, что намеревается, и лишь затем, если он что-то упустил, сделать добавление. Если же президент сочтет, что адвокаты провели прения недостаточно, он может призвать дополнить их, и тогда вновь надлежало установить полную тишину и слушать лишь выступающего, если только сам президент не задаст вопроса[1664]. В ордонансе о реформе правосудия 1454 г. все эти предписания будут вновь повторены и уточнены: о почтении к президентам, о вставании при их приходе и молчании во время их выступления, причем эта норма отныне распространялась на всех членов Парламента, которых следовало выслушивать «терпеливо и почтительно» (bénignement et patiemment). В тексте прямо сказано, что эти меры призваны служить «авторитету, статусу, чести и репутации» (auctorité, gravité, honneur et renommée) Парламента[1665].

Как видим, означенные предписания не просто устанавливают особую атмосферу, которая должна была царить в залах, где вершится правосудие, но утверждают новую культуру поведения и меняют нравы самих служителей короны Франции. В этой связи обращает на себя внимание специальная забота в королевском законодательстве и в политических трактатах о «правильном» поведении адвокатов[1666]. При всей многозначности темы, хотелось бы подчеркнуть значение этой заботы для формирования этики поведения служителей правосудия путем ограждения судопроизводства от излишнего рвения адвокатов в стремлении отстоять интересы своих клиентов[1667]. В этом же контексте стоит обратить внимание на содержащиеся в политических трактатах размышления и наставления о «правильном» поведении судьи. О габитусе судей писали и Бомануар, и Кристина Пизанская, и автор «Совета Изабо Баварской», причем все три автора подчеркивали необходимость избегать «гнева и пристрастия» при вынесении приговоров[1668].

Еще более подробное описание габитуса судьи оставил Жувеналь, который опирался и на знание норм королевского законодательства, и на свой собственный опыт службы[1669]. Он не уставал привлекать внимание вершителей королевского правосудия к значению беспристрастности, считая недопустимым для судьи слишком откровенно выражать на лице свои эмоции, по которым можно заключить, в чью сторону он клонится, равно как и манеру поспешно высказывать свою позицию, в гневной, яростной и жесткой манере, и просто неумение выслушать мнение другого человека, что в его представлении противоречит мудрости[1670]. Все эти, на первый взгляд, кажущиеся функциональными замечания о манерах и поведении служителей власти, тем не менее, выстраиваются в четкую тенденцию складывания новой бюрократической этики, в которой бесстрастие было возведено в особую профессиональную добродетель[1671]. В этом плане классический пассаж из Ж. Мишле о внушающей ужас хладнокровной и планомерной работе «тиранов Франции» (легистов) приобретает новые грани смысла[1672]. Такой поворот темы существенно корректирует концепцию Н. Элиаса о взаимосвязи государства и цивилизации: не только государство формирует новую «цивилизацию нравов», но и специфическая профессиональная дисциплина и «цивилизация» чиновников строит государство.

И последнее, что вытекает из бюрократического габитуса: формируется новая трактовка понятий «работа» и «труд». Изначально негативная этимология слова «труд» (французское travail от позднелатинского tribalium — инструмент пытки) была смягчена под воздействием оформления трехчастной модели устройства общества, в каждой из трех функций которой присутствовал король и, следовательно, работа приобретала ценность духовную, социальную и политическую[1673].

Понятие «работа» органично вошло в профессиональную этику и самоидентификацию служителей королевской власти. В текстах королевских указов, в политических трактатах служение чиновников не раз обозначается словами «труд» (labeur, travail) и «трудиться» (labourer, travailler)[1674]. Так логика становления административного аппарата с его профессиональными нормами дисциплины трансформировала понятие «службы»: она постепенно воспринимается как тяжелая работа, требующая, помимо навыков и знаний, еще и физических сил. Вследствие этого традиционное представление о советниках короля как об умудренных опытом мудрецах дополняется признанием необходимости для них и трудоспособности[1675]. Да и в процессе типизации требуемых от чиновника качеств мудрость и опытность означали также и работоспособность, отсюда проистекал приоритет в продвижении тех, кто не по годам опытен, а возраст в иерархии достоинств чиновника подразумевал именно срок службы и, следовательно, профессиональную опытность[1676].

Распространение понятия «работы» на институт службы отразило изменение самого этого института: от сеньориального Совета он эволюционировал в сторону бюрократического учреждения, со своими правилами, нормами и манерой поведения. Эти новые грани политической культуры и символического капитала верховной власти порождены были во многом бюрократическим габитусом чиновников. Причем символическая сторона сопоставима с