Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

в летописях революции, рассматривала человека и обнаруживала, к своему разочарованию, лишь отталкивающую наружность. Часто я в продолжение всего обеда сидела подле одного и того же человека, разговаривала со своим соседом, слушала его и немела от удивления, находя совершенную пустоту, решительное ничтожество в представлениях о самых обыкновенных предметах. Это изумляло меня.

— Верно, я ошибаюсь, — сказала я однажды Камбасересу, выслушав за полчаса больше глупостей, нежели может их сказать человек.

— Нимало, — отвечал он, — этот человек приобрел себе известность случайно. Он просто находился в нужном месте и по какому-то инстинкту ухватил удачу за волосы. Но теперь он не годится больше ни на что, кроме как служить писарем в каком-нибудь суде. Между тем требования у него изрядные: он хочет стать префектом!

— Но, — сказала я, внимательно поглядев на этого человека, — ведь он враг консульского правительства! Он глуп, и у него злой вид; это характер поистине нестерпимый.

Камбасерес взял свой лорнет (он не видел ничего в четырех шагах) и, посмотрев на моего нового знакомого, засмеялся.

— Вы правы, — сказал он.

Через два года фамилию этого человека обнаружили в заговоре Жоржа.

У Камбасереса за столом бывало не больше двадцати пяти человек, и в их числе мало женщин, никогда не больше двух. Тогда у него работал очень хороший повар и обеды получались прекрасные. Кушанья разносили слуги и метрдотель. Такой способ угощения казался великим нововведением, признаюсь, он нравился мне. Перед Камбасересом обыкновенно ставили огромный паштет с трюфелями из жирных печенок или молок карпа, и тогда он проявлял по отношению к гостям особую вежливость, сам раздавая всем это блюдо.

Иногда он также угощал блюдом из редкой дичи. Помню, однажды он указал мне на куропаток и рябчиков, присланных ему Жозефом Бонапартом вместе с корсиканскими дроздами. Этих следовало есть тотчас вслед за первыми. Когда метрдотель поставил перед Камбасересом блюдо, он положил дроздов мне и соседке своей с левой стороны; потом взял одну птичку и, услаждая чувства свои нежным ароматом, сказал:

— Д’Эгрфей! Посылаю вам дрозда. Слышите, дрозда.

— Благодарю, гражданин консул; сейчас.

Д’Эгрфей работал в это время над огромным индюком с трюфелями и убирал спинку его, эту любимую часть всех обжор.

При слове сейчас Камбасерес чуть не уронил вилку с дроздом и поглядел на д’Эгрфея сердито.

— Вот прекрасно! Сейчас… сейчас…

Сначала все, и я вместе с другими, подумали, что Камбасерес, строго следящий за этикетом, рассердился за слишком приятельские слова своего старого друга. Но он и не думал об этом.

— Сейчас! — повторил он еще раз и, положив дрозда на тарелку, которую подставил ему слуга, прибавил: — Как можно думать об индюке и трюфелях? Надобно есть вот это, и в ту же секунду, а не сейчас!

Никогда и ничто, ни одна карикатура Калло и Хогарта, не сравнится с выражением лица д’Эгрфея, когда он ел дрозда. Большие глаза его, круглые и зеленые, излучали такое удовольствие, что трудно было не засмеяться. Но Камбасерес наблюдал на эту картину с чрезвычайной серьезностью: он разглядывал д’Эгрфея, уставив свой лорнет на красное, упитанное лицо старого гурмана, точно рассматривая новое издание Пандектов[90], прежде никому не известное.

— Ну? — сказал он наконец, когда тот положил на тарелку последнюю косточку.

— Сочно, усладительно, превосходно!

— Так принесите и мне еще с вертела! — сказал Камбасерес с истинно комическим смирением. — Попытаюсь съесть крылышко или два; но, право, госпожа Жюно, я так болен, что не знаю, смогу ли проглотить хоть кусок.

Это была всегдашняя его привычка: садясь за стол, он начинал жаловаться и рассказывал обо всем, чем страдал с самого утра. Дело почти всегда доходило до колик, и он не пропускал ни одной подробности, рассказывая о том, что именно помогло ему. Заканчивалось тем, что он превосходно обедал.

Камбасерес был замечательным юристом, это знают все; но меньше известно, что он был удивительно любезен. Он рассказывал обо всем с большой приятностью и придавал своему рассказу обороты новые и очень милые, каких совсем нельзя было ожидать от его пряничного рта. Судачили о многих его поступках во время революции; не хочу оправдывать их. Я не люблю кровавых годов, к которым привязано его имя, и даже ненавижу все, что может напоминать о них; но я желала бы оправдать Камбасереса, по возможности защитить его от упреков, заслуженных людьми одной с ним эпохи. Наполеон тоже не любил 93-го года, и я слышала мнение его о Камбасересе и знаменитом голосе, поданном им [за казнь короля]. Он сильно восставал против приговора, и это гораздо прежде, нежели мог подозревать, что некогда собственная судьба его тоже будет судьбою государя. Никогда не слышала я, чтобы он произносил имя Людовика XVI, не прибавив к нему: несчастный король. Бонапарт был против приговора, несправедливо предъявленного, как он говорил, человеку, виновному только в преступлениях других. Передаю здесь мнение его, потому что, мне кажется, оно относится к важному предмету, который близок к его судьбе и все еще, через тридцать восемь лет, имеет влияние на судьбу Франции.

Я уже говорила, как любил Камбасерес помогать. Особенно все приезжавшие в Париж из Лангедока встречали у него прием ласковый и тем более драгоценный, что в хозяине не ощущалось того лака светской вежливости, который часто становится обманчивым маяком и приводит вас на мель, когда вы в открытом море. Я знала лангедокцев, приходивших в дом Камбасереса прямо сойдя с дилижанса. Он принимал их как нельзя лучше, прочитывал их просьбы и иногда говорил им: «Я не могу исполнить вашей просьбы, потому что уже обещал это другому; но вот что надо сделать, и вы поправите свои дела». Тут он объяснял им, как надо просить в другом министерстве о другом месте, заступался за них, рекомендовал, и просители возвращались довольными, даже если не получали ничего, потому что их хотя бы не обманывали. Это прямодушие — редкость в человеке власти. Я долго жила в высших сферах и, кажется, имею право сказать, что Камбасерес, без сомнения, являлся человеком прямодушным и честным.

Черты его были безобразны. Но неспешная походка, модуляции тихого голоса, даже взгляд, который, казалось, в три раза дольше, чем у других, шел к своей цели, — все это удивительно подходило его продолговатому лицу, длинному носу, твердому подбородку и коже, до такой степени желтой, что нельзя было даже подозревать под нею чего-нибудь красного. Покрой и цвет его платья, парик и манжеты, которых никто больше не носил, так же как и жабо, поражали. То же можно сказать и о его доме, о его