Разыскивается невиновный - Эдуард Михайлович Кондратов

Жаркая волна залила мое лицо, и будто ток пробежал по позвоночнику. Я напрягся и все же сдержал себя, не кинулся на него, не плюнул в гнусную рожу. Прижав руки к груди, Айна с ужасом смотрела на меня.

— За такие оскорбления... — Я сглотнул слюну. — За такое... убивают на месте...

Я сделал паузу — говорить было трудно, а Вадим Петрович сокрушенно покрутил головой: ай-ай, какие страшные слова!..

— Предупреждаю, оставьте ее в покое, — выдавил я, глядя на него в упор, но поверх очков, чтоб не видеть его отчетливо. — Вы — подлый человек... Если ее муж уехал, это не значит, что она...

Айна громко всхлипнула, бросилась во двор и пропала в темноте. Хлопнула дверь домика. Мы остались одни, лицом к лицу.

— Ну что ты, сынок, лезешь на рожон? — неожиданно мирно проговорил Вадим Петрович. — Кто она тебе? И что она вообще такое, чтобы из-за нее...

Он плюнул себе под ноги.

— Заткнитесь! — опять сорвался я.

— Ты пойми, Юра, девчонка-то она потерянная навовсе... Назад, к своим, ей пути нет, сам понимаешь. Шамаре она — перина... ну, вроде как для удобства жизни. Сколько надо, поматросит и бросит, это уж как пить дать. Не так?

Я не отвечал и все пялился на него поверх очков, видя вместо лица желтоватый расплывчатый блин.

— Может, ты на ней женишься? — спокойно продолжал Михальников. — Но, во-первых, что ты такое для нее после нашего красавца? Хилый, очень непрактичный мальчишка, ничего не умеющий, без профессии и без денег. Разве сможет она поверить, что ты в состоянии будешь содержать семью, детей, быть опорой? Да ни за что! Ты и сам, верно, заметил, что она к тебе относится как к меньшому братишке.

Оттого, что его слова были справедливы, стало еще больнее.

— Уберешь потом, иди отдохни, — отрывисто бросил он сунувшемуся было под навес Сапару.

Тот пробормотал: «Якши, якши», — и ушел.

Вадим Петрович проводил его взглядом.

— Так что же у нас получается? Некуда ей деваться, а? Ну а если, предположим, я заберу Айну отсюда навсегда в Россию? Что тогда?

— Нужны вы ей, — изо всех сил я старался говорить оскорбительным тоном, но удавалось мне это плохо. — Вам же за пятьдесят, дедушка!

Он скрипуче рассмеялся.

— Нет, Юра, положим, я еще не старик... Так ведь и выхода у нее нет. А когда поймет Айна, что Володька будет рад, коли я с ней уеду, она непременно согласится, будь уверен. Женщины — народ практичный. Поживи с мое, сам узнаешь...

Я подавленно молчал. То, о чем говорил Вадим Петрович, было, конечно, великой гнусностью. И мысли я не допускал, что возможен такой мезальянс: наш усохший начальник и двадцатилетняя Айна. Но что противопоставить его мерзкой логике?

— Жизнь, Юра, погрубей, да зато натуральней, чем все красивые о ней слова, — продолжал он тоном школьного учителя. — Одно дело — какими мы хотим казаться, и совсем другое — какие мы есть. Скажем, стоят люди долго на вокзале в очереди у кассы, а билетов нет. Они разговаривают и откровенничают друг с другом, павлиньи хвосты распускают, кокетничают, дружатся иногда... Но вот открыли кассу, а в ней всего десяток билетов. И что тогда начинается? Дружба врозь, женщину, за которой начал было ухаживать, — локтем в сторону, лишь бы для себя вырвать билетик... А все это означает только то, что натуральные ценности важнее ценностей какбудтошних. Есть жизнь условная, вроде игры, а есть и настоящая. А в ней — голод, страх, любовь, смерть, жажда...

— Кончайте вы!.. Хоть любовь-то оставьте, — прервал я его разглагольствования.

Он даже обрадовался:

— Любовь, да-да, конечно... Вот пару раз тебе жизнь морду в кровь разобьет, тогда поймешь, что почем. Интеллигентиков вроде тебя учить надо жестоко...

Я выругался и, больно ударившись об угол стола, шагнул через лавку.

— Хлюпик, мужского разговора не терпишь! — крикнул он мне в спину.

Я шмякнулся на кровать, едва переступив порог. Даже электричество не включил и одеяло с окна не снял. И все-таки уснуть не смог. Наверное, оттого, что выспался днем. Стычка с начальником за ужином тоже не располагала к душевному покою. Меня больно задели за живое слова Вадима Петровича. Неужели он прав и я ничего не в силах сделать для Айны?

Что ж, он, конечно, прав. Увезти Айну отсюда в Ходоровск, к маме, я не могу. От одной этой мысли становилось не по себе. Остаться же ради Айны здесь, в Каракумах, значило, во-первых, жить в вечном страхе перед местью ее братца, а во-вторых — отказаться от будущего, которое я хоть и смутно, но все же планирую. Я не собираюсь насовсем завязать с учебой. Бросил техникум я лишь для того, чтобы через год-два поступить в Литинститут, на худой конец — в университет. На любой гуманитарный факультет. Но об учебе не может быть и речи, свяжи я свою судьбу с Айной.

Да, он прав, хотя смириться с его правотой невозможно. Как бы там ни было, допустить предательство по отношению к Айне, затеваемое Шамарой и Михальниковым, я не могу. Не думаю, чтобы между ними был тайный сговор — они друг друга не терпят, — но о молчаливом согласии Володи «уступить» Айну я начал догадываться еще утром. Подлость, подлость...

Наверное, я все же задремал, хоть мне и казалось, что сна нет и быть не может. Так или иначе, пробарахтался в путанице мыслей и обрывках сна очень долго. Когда же очнулся и при зажженной спичке посмотрел на часы, было около двух. Нашарив в тумбочке фонарик, я отыскал блокнот с карандашом, сунул свой «жучок» в карман и толкнул дверь. На дворе было гораздо светлей, чем в моей камере. Миллиарды тяжелых звезд висели над головой. Тощенькая скобка новорожденного месяца еле проклюнулась, и все же в черноте ночи проступали еще более плотные участки тьмы — домик, сарай, юрта. Я несколько раз «жикнул» фонариком, и мерцающий конус света уперся в землю, затем, повинуясь мне, растянулся через весь двор и, снова уплотнившись, лизнул стены домика напротив. На ночь мы всегда распахиваем окна, спасаясь