Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Забавнее всего, что отец мой, коренной простолюдин, думал совсем иначе: казалось, будто они поменялись ролями; потому-то отец мой и не поехал в Версаль. Он не одобрял проводимой тогда политики и, хотя не оспаривал у народа права располагать налогами, однако справедливо замечал, что еще не время отваживаться на такую попытку. В Америке он был особенно любим Вашингтоном, находился с ним в тесной связи во время Войны за независимость и не мог теперь всерьез сопротивляться мерам, которые стремились к соединению частей, слишком долго бывших разделенными. Но, повторяю, он полагал, что для этого еще не настала пора.

И в это время, и после он часто советовался с Неккером, которого чтил и уважал за благородный характер, хотя, может быть, и желал другого направления, о чем даже осмеливался говорить ему самому. Неккер, честный и прямодушный человек, отвечал моему отцу и хотел разуверить его. Вскоре отношения их сделались так искренни, что отец заслужил доверенность Неккера и отправился в Голландию и Англию для выполнения двух важных финансовых поручений. Он имел обширные виды и сообщил о них министру. В частности ему хотелось отправиться в Америку: там любили короля и Францию, и он утверждал, что найдет большую поддержку и для Людовика XVI, и для его королевства. Но тут надобен был человек искусный, и личные качества отца моего ставили его в наилучшее положение для такого дела. Неккер не согласился; у него были тогда другие планы, которые он и сообщил моему отцу. Отец после очень жалел, что услуги его тогда не приняли.

Наполеон говорил, что великой ошибкой того времени было начинать, не обеспечив себя ни в чем. При дворе трепетали, думая о сословиях, и не приняли никаких предосторожностей против этого бурного потока. Надобно было отложить открытие Генеральных штатов, говорил после Наполеон. Дело в том, что трудно понять, какое головокружение овладело людьми, принимавшими власть, и каким смешным и бесполезным образом они употребили ее!

После отделения третьего сословия от двух других трудно было всем примириться; но в первое время для этого оставалось еще много средств, и в числе главных было привлечение Мирабо. Этот удивительный человек, без сомнения, есть величайшее политическое лицо нашей Революции. Его рисовали во всех видах, но между тем мало старались вникнуть глубже в душу этого человека, полагая, что все сказано о нем, если повторять вместе с тысячами голосов: «Удивительное дарование! Какой остроумный человек! Но какая безнравственность! Ни малейшей добродетели!» и проч., и проч. Я ничуть не думаю представлять характер его достойным уважения. Мирабо всю жизнь свою играл нравственностью и должен подвергнуться за это строгому осуждению потомства. Мне кажется, однако, что по мере удаления от нас его эпохи это обстоятельство, сильно действовавшее на частные отношения и, может статься, даже на все поколения современников его, исчезает с каждым днем соразмерно успехам нравственности. Только действия колоссального дарования его остаются для удивления нашего и заставляют извинять тени, омрачающие столь прекрасную картину. Алкивиад, судя по тому, что мы знаем о нем, имел гораздо больше недостатков, чем те, которыми злой дух наделил Мирабо. Но не в этом освещении предстает ныне исполинская фигура Алкивиада, когда желают начертать ее портрет.

С моей стороны было бы глупо стараться придать образу Мирабо такой оттенок, который, может быть, сделал бы его еще менее похожим на самого себя: я говорю только, что, рассуждая о нем, не следует начинать в виде предисловия с длинного исчисления упреков его характеру. Какое дело нам до супружеских раздоров господина и госпожи Мирабо? Какая надобность до кошельков его кредиторов? «А нравственность?» — скажут мне. Вот это совсем другое дело. Но я желала бы, чтобы в наши дни, когда время изгладило неровности характера Мирабо, занимались немного менее частной его жизнью и немного более — общественной, отдельно от первой.

Я уже сказала, что не буду повторять о Мирабо тех порицаний, которыми сопровождают имя его, по большей части не зная, от чего происходили они первоначально. Свергнутый с той ступени, на которую он был призван рождением, Мирабо поклялся вновь получить ее, чего бы ни потребовала за то судьба; он готов был взять ее приступом, как Сатана, низвергнутый с неба, хотел опять взойти на него, предводительствуя легионом адских духов. Презираемый, выброшенный из дворянского сословия в своем краю, где, однако же, были имена по крайней мере столь же сомнительные, как его[7], Мирабо пришел от этого в бешенство и поклялся отмстить своим противникам. Он занял скамью в Генеральных штатах, сжигаемый пламенем ненависти.

В самый день открытия, входя в зал, он устремил дерзкий, проницательный взгляд на эти ряды, к которым ему запрещали приближаться. Горькая усмешка мелькнула на губах его, обыкновенно выражавших иронию и презрение. Он перешел зал и сел на одну из тех скамей, с которых должны были вскоре полететь гром и молнии, сокрушившие трон.

Граф Р., человек приверженный двору и в то же время приятель Мирабо, заметил этот насмешливый взгляд и сказал, что его положение в свете запирает для него двери всех гостиных.

— Ты знаешь: общество хочет, чтобы для него делали то, чего само оно не делает никогда; трудно поворотить его к себе, когда оно оскорблено. Ты виноват перед ним: если хочешь, чтобы тебя простили, ты должен не презирать ничего и даже просить пощады.

Пока граф говорил, Мирабо слушал его с нетерпением; но при слове пощада он вспыхнул, вскочил и сильно топнул ногою. Его длинные волосы как будто стали дыбом, маленькие глаза метали молнии, губы побелели и дрожали. Так всегда случалось с ним, когда он был взволнован.

— Просить пощады придут ко мне, а не я пойду просить ее! — вскричал он громовым голосом.

Эти слова передали в тот же вечер королеве. Знали, что Мирабо можно подкупить, а значит следовало привязать его к себе. Потребовалось много осторожности и искусства, однако интрига была проведена очень ловко и подавала надежду на успех в то время, когда опасения становились более и более основательны и ужасны. Но можно ли думать, что человек рожден быть несчастливым? Вопрос о предопределении, оспариваемый давно и с разных сторон, но все темный, как прежде, должен был бы сделаться яснее при наших постоянных бедствиях. Что бы ни делали, что бы ни предпринимали, но чья судьба ознаменована бедствием, тот не может от него освободиться никогда.