Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

так высоко, что он не мог поддаться ненависти; да и королевская семья не снизошла бы до нее. Кардинал Мори, который, конечно, не любил его, не мог не отдавать ему полной справедливости в этом отношении и соглашался, что к Мирабо были слишком строги. Сколько примеров, взятых между самими придворными, можно было противопоставить тому, что порицали в народном трибуне! Это не извиняет никого, но заставляет думать, что Мирабо имел право в обществе находиться подле маршала Ришелье, господина Лозена и многих других, которых терпели, если не уважали, хоть они и не были так талантливы, как Мирабо.

Но буря приближалась; горизонт день ото дня становился мрачнее; все видели опасность, соглашались в ее существенности, трепетали — и не предпринимали никаких мер: все оставалось в том неподвижном положении, которое почти всегда возвещает бурю. Наконец несчастья последовали одно за другим так скоро, что не хочется следовать за ними даже в описании. Им предшествовали великие ошибки, и одной из главных является королевское заседание 23 июня. Можно также счесть роковой ошибкой отставку Неккера. Никто более меня не отдает справедливости этому деятелю. В его политической жизни есть события, любое из которых в Древнем Риме стало бы достаточным основанием для гражданского триумфа. Но чем замечательнее одно, тем ярче другое, невыгодное для его славы.

Я часто спорила о нем с Наполеоном. Жюно хотел избавить госпожу де Сталь от изгнания и знал, что мне известно много подробностей о Неккере; он просил меня воспользоваться благоприятной минутой и в удачный для Наполеона день расписать ему некоторые прекрасные черты Неккера. Но Наполеон не любил его и зажимал мне рот, указывая на допущенные им во время правления ошибки.

Здесь я припоминаю, что однажды Наполеон заставил меня повторить разговор моего отца с Неккером и восклицание Неккера о созвании Штатов: «Не я виновен в этом, не я должен и отвечать». Я принуждена была повторить ему эту фразу три раза. Еще помню позу Наполеона при этом. Мы сидели за столом, он держал свой бокал, подносил его ко рту, смачивал губы и ставил его на стол, потом опять отпивал немного; он повторил эти движения семь или восемь раз, все произнося вполголоса слова Неккера. Наконец Наполеон быстро встал из-за стола и произнес: «Конечно, он должен был отвечать! Потому что, не принимая еще на себя бремени, надобно было представить себе свои силы».

Что бы ни стало тому причиной, но потом дела получили ужасное развитие, и взятие Бастилии явилось первым актом кровавой, продолжительной драмы[11].

Глава VI. Бонапарт под судом

В Тулузе мать моя была жестоко опечалена письмами брата: он уведомлял ее, что Бонапарт под судом; писал и за что именно. Все это возбуждало негодование Альберта: он находил, что Салицетти действовал тут, не спрашиваясь сердца, и не так, как бы должен был действовать соотечественник и старый друг. Брат мой находился тогда у Салицетти, представителя Конвента, на должности секретаря. Он являлся, как называют их ныне, конституционным либералом, однако не разделял демагогических мнений Салицетти и его единомышленников. Бонапарт изумился, когда увидел его в кабинете представителя, и выразил это восклицанием: «Ты здесь!» Он произнес это с насмешкою, которую умел делать весьма выразительной, когда хотел.

Тотчас по получении этих писем в начале осени 1794 года мать моя написала Салицетти, изъявляя все свое прискорбие по поводу взятия Бонапарта под стражу. «Не печальте меня мыслью, — говорила она, — что мать его будет иметь еще одну новую горесть».

Брат мой отдал это письмо Салицетти, а тот сказал ему, прочитав: «Отвечай гражданке Пермон, что, к сожалению моему, не могу сделать для генерала Бонапарта того, о чем она просит. Да ты сам знаешь, что это невозможно. Бумаги, присланные с Корсики, заставили бы меня поступить точно так же, если бы и не было еще генуэзского дела. Ты, верно, так же думаешь, Пермон?» Брат не мог отвечать да, потому что не был согласен с Салицетти. Бонапарта обвинили в шпионаже, а Альберт не почитал его виновным и даже способным к тому. Он думал, что уж во всяком случае не Салицетти обвинять Бонапарта в якобинстве; он смолчал.

С давнего времени знала я о корсиканских делах, о которых говорили Салицетти и Альберт, но только в последнее время получила новые подробности о них от очевидца, близкого, деятельного и весьма способного по уму и сведениям судить обо всем, что происходило в тот период. Вот эти события.

Весной 1793 года, еще до отправки в Тулон, Бонапарт взял отпуск и поехал на Корсику. По прибытии в Аяччо он тотчас поселился у Морских ворот, у старой графини Росси, приятельницы его семейства. Не знаю, почему не жил он у своей матери. Как бы то ни было, в казармах, за городом, выше Морской площади, составился клуб, где отличались многие ораторы и часто выступал Бонапарт. После на острове Святой Елены он сказал, что во время революции путали его с Люсьеном. Но Люсьен был тогда еще так молод, что его никак не могли путать с Наполеоном. Именно Наполеон ораторствовал тогда с тем ясным, решительным красноречием, которое после узнали мы все. Люсьен говорит совсем иначе, и я повторяю, что ошибки тут быть не может.

Общество в Аяччо встревожилось, когда увидело, какую силу приобретает клуб. Составилось другое собрание, куда вступили многие знакомые мне люди и между прочими один флотский офицер, корабль которого стоял на рейде. Он, смелый, умный, решительный, смог бы сопротивляться деятелям первого клуба, если бы они вздумали попасть на собрание, заседавшее в большом доме ниже площади. Целью этого собрания было поддерживать спокойствие и предупреждать беспорядки. Наконец клуб сделался так неудобен для общественного спокойствия, что умеренное собрание решилось послать туда нескольких своих членов, чтобы напомнить, какие чувства должны воодушевлять его, и показать, какое зло может он причинить своему отечеству.

Флотский офицер, о котором я упомянула, был главным в депутации, составленной из четырех членов собрания. Они просили клуб оставаться мирным, в частности ждать решения дел во Франции, дабы следовать политике правительства республики. Бонапарт тотчас взошел на трибуну и произнес пламенную речь, смысл которой сводился к тому, что во время революции надобно быть или другом, или врагом; что Солон казнил всякого, кто оставался сторонним наблюдателем в гражданских междоусобиях, и что, следственно, истинные патриоты должны почитать всех умеренных своими врагами. Увлеченный пылкостью своей речи, он заявил, что надобно сжечь место собрания умеренных.

Заседание кончилось, Бонапарт вышел