Советский Кеннеди. Загадка по имени Дмитрий Шепилов - Дмитрий Е. Косырев

грузины, они всегда обижаются за Сталина. Но были и иные выступления, с обратным знаком. Партийные организации ведь должны были обсудить этот доклад, «закрытым» он был лишь для не состоящих в партии. На обсуждениях же требовали наказания виновных, а не только осуждения мертвого Сталина. В апреле 1956-го ЦК распускает партийные организации, где дискуссия происходит слишком бурно. По сути, речь о том, чтобы наказать тех, кто слишком активно выступал за «идеи 20-го съезда». Письма ЦК на места составляются с нарастающей жесткостью, в декабре в них содержатся уже угрозы репрессий, в начале 1957-го несколько сот человек арестованы.

А то, что было в Тбилиси, – нетипично? Жаль, что в те дни не существовало социологии. А вдруг число осуждавших закрытый хрущевский доклад было больше тех, кто одобрял его? Ведь было много и таких мнений, другое дело что в те времена решения партии вслух осуждать было как-то не принято. Но дело даже не только в докладе, вопрос ведь можно поставить шире: прошлое и настоящее. Какие они вызывали эмоции? Фон настроений современники обозначали так: при Сталине даже после войны было лучше с продовольствием, чем сейчас (то есть в 1957-м), при Сталине была твердая власть, а сейчас какой-то во всем разброд, беспорядок, частый передел…

Рискнем определить ситуацию так: мы можем восхищаться докладом Хрущева, но все же допускать, что, говоря современным языком, он привел к расколу общества и угрозе для политической стабильности. Стабильность же – это не пустяк, это антитеза гражданской войны. Когда начинаются драки, очень быстро забывают, с чего все стартовало. А вот развал экономики, жертвы и прочее – это не забывается. Руководство тех месяцев и лет, конечно, очень хорошо представляло себе опасность, каждый день ощущая дрожь земли, подобной которой в стране не было уже несколько десятилетий.

И это не все. Антисталинистские выступления в 1956 году в Венгрии и Польше – факт. В Польше – ладно (хотя – выбросили из руководства поляка, советского маршала Рокоссовского!), но в Венгрии они приобрели форму кровавого, даже садистского восстания, с которым надо было что-то делать, – и ввели советские танки, вызвав этим международный кризис.

Да и в прочих странах хрущевский доклад нанес удар по престижу коммунистических и рабочих партий, часть которых были уже правящими. Им, как минимум, надо было делать вид, что с ними заранее посоветовались насчет существенной смены идеологии – но ведь этого на самом деле не было сделано. Пришлось жалко выкручиваться… Чистка сталинистов из тех партий – прекрасное дело, но ведь в худшем случае СССР мог тогда остаться без зарубежных завоеваний Второй мировой, без только начавшего формироваться блока социалистических государств, без защитного пояса вокруг своих границ в обстановке начинавшейся холодной войны.

Понятно, что, пожав бурю, много самых искренних сторонников разоблачения сталинских преступлений задумывались тогда над простым вопросом: ну, хорошо, то, что в стране просто так не будут расстреливать и сажать, – отлично, освобождение заключенных с их полной реабилитацией – великолепно, но, может быть, по части слов (не дел) все это надо было проводить не так, а постепенно, шаг за шагом, продуманно? Не рискуя развалом внутренней и внешней политики страны?

Вернемся к внутренней ситуации в руководстве, в партии. Информация о том, сколько именно человек затронули сталинские репрессии, была неизвестна даже лидерам высокого ранга – этот поразительный факт мы с Дмитрием Шепиловым обсуждали неоднократно. (Сейчас в это трудно поверить, но факт неоспоримый – главной реакцией на «закрытый» доклад Хрущева было не то, что он все-таки затронул эту тему, а изумление от масштабов цифр, которые он назвал.)

Но при этом, говорил Шепилов, у каждого из высших лидеров была четко сложившаяся репутация: палач или не палач.

Это – феномен, но объяснить его легко. Мы говорим о вопросе жизни и смерти. И как бы ни распространялась информация – шепотом, взглядом, намеком, – но они друг про друга хорошо знали, кто сталинский палач, а кто нет. Исключения по части справедливости той или иной репутации были, но редко.

При этом очень хорошо понимали разницу между теми, кто подписывал по должности расстрельные списки (а если вдруг ему пришла бы в голову мысль не подписать, то дальнейшее было более чем предсказуемо), и теми, кто их составлял. Как ни странно, каким-то образом знали и тех, кто тихо писал доносы.

В первой категории были, допустим, Молотов, Микоян и еще многие. К ним претензий было не так уж много. Зато очень хорошо знали репутацию Хрущева. Шепилов выстраивал «иерархию» так: два самых кровавых палача в высшем руководстве после смерти Сталина – то были Берия и Хрущев. Дальше шел Маленков с Булганиным… И это знали все.

Не хочется становиться еще одним участником споров вокруг фигуры Хрущева, выясняя, действительно ли расстрельные списки, составлявшиеся им во время секретарства на Украине или в Москве, Сталину и прочим приходилось сокращать: перестарался. Эта дискуссия надолго. Я пишу лишь о том, как воспринимали друг друга члены руководства того времени.

А как относился к проблеме десталинизации сам Шепилов в 1957 году? Вот его слова на июньском пленуме:

«Я глубочайшим образом убежден, что сейчас, в нынешней обстановке, ворошить эти прежние дела и говорить о привлечении к ответственности – это принесет вред партии… Самое важное, что партия практически уже устранила беззакония, исправила допущенные нарушения. Сейчас историю надо не писать, а делать».

И его существенная реплика в очередной драке на том же пленуме: «Я как раз всегда выступал против оплевывания наших великих завоеваний под предлогом борьбы с культом личности».

А Хрущев по части оплевывания очень даже увлекался…

На пленуме – этаком разговоре между своими – рядовые члены ЦК припомнили вытащенным на избиение «оппозиционерам» все по части сталинских расстрелов и лагерей. И особенно Маленкову, изобретателю некоей «партийной тюрьмы», из которой многие не вышли. И вообще всем. Но не Шепилову.

Дело в том, что всем было известно и понятно: Шепилов не относился ни к тем, кто составлял расстрельные списки, ни к тем, кто их подписывал «по должности». И, кстати, если у кого-то из крупных политиков того времени и было моральное право жать на тормоза и рекомендовать «не ворошить эти прежние дела», то именно у Шепилова – его-то никак нельзя было обвинить в желании вернуть сталинизм. Да его единственного из «антипартийных» в этом на пленуме и не обвиняли. А наоборот, недоумевали: как вообще он оказался в компании этих трех людей другой эпохи и иной репутации?

Здесь с неизбежностью надо обратиться