Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

Странно было знать, что здесь, под этими свежими насыпями, под этими еще пахнувшими смолой крестами, лежали мои товарищи по школе, по играм и дракам на богородицыном дворе. Не верилось, что больше нет – совсем нет! – Кольки Рыжего и что добродушный Скиля теперь зовется Леонидом Сомовым, но и это – только надпись на поперечине креста, потому что и Леонида Сомова никакого нет, совсем нет.

Мы приумолкли и молча пошли дальше, в самый конец кладбища. Там, на краю кладбища, откуда сквозь решетчатую ограду виднелось поле, были могилы без крестов – стояли деревянные красные обелиски с фанерными звездами. Их было мало, в те времена только коммунистов и комсомольцев хоронили без крестов.

Могилы эти были скромны, просты, но многие из них были украшены цветами, а возле обелиска комсомольца Петра Терентьева, убитого кулаками в селе Пашевке, лежало несколько больших хвойных венков, перевитых красными и черными лентами.

Всю дорогу обратно мы шли молча. Мне было грустно, почему-то вспоминались дни, проведенные в санчасти. Хорошо там было, не то что на Последней улице.

Вернувшись в теткин дом, я пробрался на кухню и, улучив момент, когда тетка вышла из кухни, подошел к топящейся плите, взял березовое полено, лежавшее возле плиты, и стал сдирать с него бересту и бросать в топку. И каждый раз береста свертывалась внутрь той стороной, которая на полене была наружной.

Я отодрал ленту бересты с другого полена – и эта свертывалась так же. Попробовал с третьего полена – то же самое. Бросая бересту в огонь, я представлял себе рыжего ветеринара и думал о том, что он делает сейчас.

За этими размышлениями я совсем не заметил, как в кухню вошел Кургазов, как встал он возле меня. Подняв голову, я увидел над собой его лицо, увидел, что он плавно заносит руку, чтобы ударить меня. Инстинктивно я схватился за тонкое полено, сжал его в руке и, кажется, слегка приподнял – и вдруг этот человек отвел свою руку и сказал:

– Бересту чего даром жжешь? Не ты покупал! Убирайся из кухни!

По глазам его видно было, как ему хотелось ударить меня – да боится, боится…

Больше он не пытался меня трогать, только совсем перестал пускать в комнаты – теперь и еду мне выносили в прихожую.

Как мне помнится, внешность Кургазова никак не соответствовала его сущности. Это был в меру полный человек с большими карими глазами и узким ртом. Одевался он хорошо, чисто. Все его движения были плавны, округлы; даже когда он рукоприкладствовал – и тогда взмахи рук его не казались резкими, как у других людей в гневе. Вид его внушал доверие; может быть, поэтому дела его шли успешно, лавочка в центральной части городка давала ему неплохой доход.

– Этот ерша за щуку продаст, – говорили о нем, и нельзя было понять, в осуждение это говорится или в похвалу.

Кургазов жульничал всерьез, будто дело делал. Он во всем хотел выгадать. Он даже в зеркало свое никогда не смотрелся при бритье, всегда в теткино.

Кургазова я ненавидел. Это была моя первая ненависть. Тетку я не любил только в те минуты, когда она меня била, а когда я ее не видел, то просто забывал о ней и не питал в это время никаких чувств – ни любви, ни злобы. Кургазов меня не трогал. Однако его я ненавидел и тогда, когда его не было перед глазами.

«Я убегу отсюда, но когда-нибудь я сюда вернусь – уже совсем другим, взрослым, сильным вернусь; и тогда плохо придется здесь кое-кому!» – так думал я.

Шарманщик

Однажды тетка послала меня на рынок, там фитиль для лампы можно было купить дешевле. Она долго наставляла меня, в каком ларьке купить, и предупреждала:

– Потеряешь деньги – лучше живым домой не приходи. Понял?

– Понял, – ответил я.

– Ну иди, да смотри у меня!

– А деньги-то, тетя, – сказал я.

Этого вопроса она только и ждала:

– Всем вам, злыдням окаянным, деньги да деньги. Навязались на мою голову, дармоеды паршивые! Игоречек-то деньги не клянчил, не обирал меня. А вам только бы кровь мою сосать, подкидыши!

Она ругала меня во множественном числе, словно ее обступала целая толпа мальчишек, просящих денег. Наконец она вытолкала меня из комнаты и долго возилась за закрытой дверью. Потом вынесла деньги.

Рынок был далеко от Последней улицы, я прошел весь городок, прежде чем добрался туда. Фитиль я сразу купил, спрятал его в карман и пошел бродить по толчку, где продавалась с рук всякая всячина. Чего здесь только не было! Здесь можно было купить и сапоги, и швейную машину, и кастрюлю, и самую неожиданную вещь – например, чучело белки или приспособление для сбивания яичных белков.

Помню, какая-то женщина продавала кофейную мельницу, а рядом рыжий веселый мужчина держал в руках два свеженаписанных портрета. «Рафаэль» – суриком написано было под одним портретом; под другим было выведено: «Христофор Колумб (откр. Америку!)». Оба иностранца так походили друг на друга, что я решил: наверно, братья-близнецы, оттого их портреты и продают вместе. Но, вглядевшись в продавца, я заметил, что близнецы похожи на него, и очень удивился сходству.

На другом конце рынка торговали живностью. Здесь земля была вязкая, пахло сеном, навозом и козлами. Вокруг коров теснилась толпа. Коровы грустными, глуповато-красивыми глазами смотрели вокруг, мотали головами. В их движениях чувствовалось смутное беспокойство. Козы – те были спокойно-веселы, нагло посматривали на хозяев, как бы желая сказать: «Продавайте, продавайте, нам-то хуже не будет!» Бараны были такие, как всегда, – эти, видно, ничего не понимали.

Вдруг издали услышал я музыку и пошел на звуки. У края рыночной площади, на ступеньках старинных торговых рядов, стоял известный всему городу Коновиев – плотный человек в черных очках-консервах. Он вертел ручку шарманки. Из шарманки сочилась грустная мелодия. Не торопясь, словно припоминая что-то, рассказывала шарманка каждому, кто слушал, о чем-то своем.

Я вспомнил Валю, розоватый закат за пустырями, за низкой стеной кустарника; вспомнил поезда, идущие по дальней насыпи. Слепой внезапно уверенным и рассчитанным движением последний раз крутнул ручку, сдернул с головы кепку, отошел на шаг от шарманки и зычным командным голосом произнес: «Уважаемые граждане и бывшие господа, пожертвуйте бедному слепому, жертве империалистической войны!»

В кепку стали бросать деньги, потом слушатели разошлись, и Коновиев спокойным, выверенным движением опорожнил кепку, ссыпал деньги в карман. Мне спешить было некуда, и я остался ждать, когда