Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

Историю этого Коновиева знали многие в городке. Он не был «жертвой империалистической войны». До того как Коновиев ослеп, он был полицейским и славился своей жестокостью и еще тем, что почти никогда не бывал трезвым. Из-за пьянства он и ослеп. Когда в 1914 году запретили продавать водку, алкоголики стали пить ханжу, политуру и всякую дрянь. Коновиев, хлеставший без конца денатурат, через два года после начала империалистической войны ослеп. Так что с этой стороны его, пожалуй, и можно было считать инвалидом войны. Потом, после революции, он вынырнул на рынке с шарманкой.

Сейчас он стоял на ступеньках старых торговых рядов и вертел ручку своего инструмента – я дождался-таки нового сеанса. Грустно, задумчиво пела шарманка свою песенку, а кругом стояли слушатели.

Вдруг с площади, из базарной сутолоки, послышались крики. Взметнулись кулаки, кто-то заорал: «Бей вора! Бей его!»

– Ой, не буду, ой, не буду! – заголосил избиваемый.

– Так и надо ворюге! – заорали торговки.

– Милицию! Милицию сюда! – крикнул кто-то.

Слушатели отхлынули от Коновиева и бросились к месту происшествия. Я же замешкался, и в эту минуту слепой, прервав музыку, спросил: «Кто тут есть?»

– Это я, дяденька, – пришлось ответить мне.

– Ну-ка, сюда придвинься…

Я подошел к нему. Он провел рукой и схватил меня за пальцы:

– Рассказывай, кого бьют, как бьют! – И больно сжал мою ладонь. Его пальцы были гладки и тверды – железо, обернутое в бархат. – Ну, чего молчишь? – спросил он. – Отсюда, со ступеньки, хорошо видно!

– Дяденьку бьют, – сказал я.

– Молодой он, старый?

– Лет восемнадцать ему.

– Не дяденька, значит, а парень. Комсомолец, верно.

– Украл он что-то, не комсомолец он, – ответил я.

– Не спорь, огарок, – ответил слепой, крепче сжимая мне руку.

То ли оттого, что передо мной избивали человека, то ли из-за боли в руке от железной хватки слепого – слезы нахлынули мне на глаза, и я почти ничего не видел.

– Что замолчал! Рассказывай, а не то закричу всем сейчас, что ты в карман мне залез, – тебе такого же бою дадут!

Вклиниваясь в толпу, в сутолоку, к месту происшествия уже спешили два милиционера.

– Милиция идет! – обрадованно сказал я и разозлил этим слепого.

Он еще туже сжал мне руку и зашептал, обдавая меня запахом лука и зубной гнили:

– Добить не дали!

– Ты чего, гнида слепая, над мальчишкой измываешься! Мальчишка ни жив ни мертв стоит! – раздался знакомый мне голос.

Это был боец в отставке, которого вселили к мадам Змеюрковской.

– Извиняюсь, гражданин, он у меня деньги украсть хотел, – ответил слепой и выпустил мою руку.

Пальцы у меня на минуту так и остались, как склеенные.

Боец в отставке, выручивший меня, крепко выругался и сказал, обращаясь к слепому:

– Врешь, полицейская шкура, не крал он у тебя, я давно за тобой смотрю! Благодари бога, что слеп, а то бы тебе амба от меня была. Тебе советская власть жизнь оставила, а ты, контра, руки детям вывертываешь! Я за этих детей на фронтах воевал, а ты, гнида…

– Извиняюсь, товарищ, ошибка вышла, мальчик не крал. Только шуму не делайте, товарищ, – вкрадчиво и робко выговорил Коновиев.

– Ты мне не товарищ, таких товарищей специальной мазью выводят!

Потом боец в отставке взял меня за руку и, промолвив: «Нечего тебе здесь околачиваться!» – повел через толкучку. Он шел по прямой, врезаясь в толщу торгующихся, разъединяя покупателей и продавцов, будто по невидимой черте, с которой нельзя сойти. Он крепко, почти больно держал меня за руку, и в его хватке чуялась грубая доброта. Усадив меня в саду на скамью, он спросил:

– Зачем зря по базару толкаешься?

– Так просто, – ответил я.

– Не дело это – зря по базарам толкаться. Взял бы я тебя, может, да еду далеко – в Азию еду, басмачей бить.

Он погладил меня по голове широкой ладонью, помолчал, потом задумчиво сказал:

– Дочка у меня была – померла, пока я воевал. Ну да ты в смерти не понимаешь, мал еще.

А я и действительно как-то не представлял себе, что девчонки тоже умирают. Ну, мальчишки, парни, мужчины – другое дело, с ними это случается. Но девочки при мне не умирали. Вдруг вот Валя умерла бы? Это в моем мозгу не укладывалось.

– Сахару хочешь? – спросил боец. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана горсть рафинада. – Грызи мое дорожное довольствие, а мне идти надо… – Он встал и зашагал к рынку.

Рассовывая сахар по карманам, я глядел ему вслед. Он вдруг обернулся, постоял на месте и пошел ко мне. Подойдя, он сунул мне что-то в карман курточки:

– На, тетке своей гайтан дай. Пусть тебя тетка подкормит, на приварок это тебе.

Он махнул рукой и широко зашагал в сторону, противоположную рынку. Я стал рассматривать вещь. Это был золотой круглый плоский предмет с крышкой, как у часов. Внутри ничего, кроме царапин, не было. Я спрятал вещь в карман и стал ждать, не вернется ли боец в отставке. Но он ушел навсегда, и никогда больше я его не встречал.

Потом я дошел до сада, забрался под кусты, лежал там, грыз сахар и плакал.

Плакал я не то от горя, не то от радости – сам не знаю почему. Вернувшись на Последнюю улицу, я вручил тетке фитиль и вещицу.

– Где медальон украл? – сразу спросила она.

– Это дяденька один дал, чтобы я тебе дал, чтобы ты кормила меня лучше.

– Так я тебя плохо кормлю, дармоед! – воскликнула тетка. – А ну, поди сюда!

Но тут как из-под земли вырос Кургазов. Ловким, округлым движением вырвал он медальон из рук тетки и оглядел его.

– Дешевка, американское золото, – сказал он, опуская вещицу себе в карман.

– Это он мне принес… – заикнулась было тетка.

– Что я вижу, что я слышу в своем доме! – нараспев, театральным баритоном произнес Кургазов и, плавно замахнувшись, ребром ладони ударил тетку по загривку – дал макаронину, как выражались ребята о таком приеме.

На этом дело и кончилось. Но в тот день я решил твердо: сбегу.

Белый экспресс

Я проснулся рано утром и еще не успел открыть глаза, как вспомнил: сегодня произойдет что-то очень важное. Я еще не мог спросонья сообразить, что именно произойдет, а сердце уже вспомнило, застучало гулко и тревожно. И тут-то я понял: ведь сегодня убегу, уеду отсюда. Тогда я пробудился окончательно и стал одеваться. И хоть было теплое, хорошее утро, но теперь, впервые в жизни, нужно было думать о будущем, и под курточку я натянул старую шерстяную