Крепость в Лихолесье - Ангина

ибо загадочная мазь по своему цвету, запаху и консистенции до ужаса напоминала жидковатый навоз. Тем не менее это странное средство как будто подействовало; во всяком случае, «пауки» (или что там скрывалось в тумане), хоть порой и напоминали о себе тоскливым шипением, но на глаза больше не показывались. Впрочем, «пауки» были далеко не единственными обитателями болот: по временам над головами путников бесшумно проносились неясные тени, а тишина разбавлялась не то глухим взрыкиванием, не то пьяной отрыжкой, доносящейся из тумана, хотя существо, издававшее эти странные звуки, во плоти не явилось ни разу («К счастью!» — не уставал думать Гэндальф). В темной воде тоже шевелилось что-то зеленоватое и пялило из глубины бледные выпуклые гляделки, а в траве прятались цепкие ползучие тварюшки, по склонностям и характеру напоминающие пиявок, и никакая шмырова мазь ни малейшего впечатления на них не производила.

И тем не менее, несмотря ни на что, волшебник и его провожатый мало-помалу продвигались вперед. Тропа, прокладываемая Шмыром, причудливо вилась среди трясин, по краю топких озер, наполненных мутной, нездоровой на вид водой с пузырящейся поверхностью, и Гэндальф брел, тяжело налегая на слегу, оставляя за собой цепочку медленно затягивающихся зеленоватой жижей следов. Вязкое месиво не держало вес его тела; при каждом шаге нога волшебника погружалась в хлябь по щиколотку, а то и выше, и Гэндальф пару раз едва не оставил в жадной утробе болота собственный сапог. Однажды он сделал неосторожный шаг — и разом провалился в топь по колено, в прямом смысле слова потеряв почву под ногами, и лишь благодаря Шмыру (который, несмотря на высохшую руку, оказался неожиданно силен) и крепкой, надежной слеге сумел, весь изгвазданный болотными нечистотами, выбраться обратно на тропу. Он в конце концов совершенно потерял счет времени; вряд ли более четырех-пяти часов прошло с момента, как путники покинули Росгобел, но магу представлялось, что с той минуты миновали уже годы и годы, и они со Шмыром навек заблудились в душном безвременье, в липкой и волглой болотной мгле. Время то ли шло, то ли ползло лениво и нехотя, то ли вовсе умерло и остановилось — вокруг все так же неизменно колыхалась слепая муть, пучилась вонючими пузырями зеленая хлябь, слоился туман, заползая холодными пальцами под одежду, стонало, шипело, хрипело, ухало и рыгало болото, готовое затянуть в ненасытное брюхо любое попавшее в пределы досягаемости существо — затянуть, переварить и сделать частью себя, отрыгнув останки зловонной болотной жижей. Волшебнику казалось, будто они со Шмыром неумолимо увязают в трясине, будто мухи — в стакане патоки; в какой-то момент он начал представлять, как болото растворяет его в себе, как он на ходу покрывается, словно замшелый валун, омерзительной, скользкой белой плесенью, как вездесущая плесень слипает его волосы в сальные патлы, въедается в поры кожи, прорастает в легкие, печень, сердце, мозг… в этот момент он отметил, что туман как будто становится реже. Зловещие звуки болота затихли и отдалились, воздух чуть посвежел, а земля уже не уходила из-под ног, обретя некоторую твердь; кое-где застенчиво показались большие проплешины мха и зелёные травянистые кочки. Впереди сквозь лохмотья тумана проявился невысокий холмик, где зябли низкие, чахлые, изуродованные скудной почвой и тлеворным дыханием болот кривые ёлочки. Шмыр, чрезвычайно довольный, оживленно заурчал и взял курс прямиком на эту проступившую во мгле путеводную веху.

Холмик оказался совсем невелик, не более четверти мили в поперечнике. На склоне, в глубине редкого ельничка нашлась неглубокая землянка с плотно утрамбованным глинистым полом, кровля её была возведена из жердей, прутьев и елового лапника. Напротив входа имелся аккуратный, обложенный закопченными камнями очаг, неподалеку, на земляном возвышении и помосте из горбыля лежала груда рогожи и какого-то тряпья, служащая постелью. Возле дальней стены стоял сундучок, на крышку которого была прилеплена сальная свеча, рядом темнели сложенные в углу инструменты: топор, заступ, корзины, лопаты.

— Твое хозяйство? — спросил Гэндальф у Шмыра.

Тот молча кивнул, пряча в спутанную бороду — или, скорее, в торчащие под подбородком неопрятные клочья волос — кривую усмешку. Повозился возле очага, разжигая огонь, помешал деревянной ложкой какое-то, видимо, заранее состряпанное, остро пахнущее варево в висящем над костерком котелке. Гэндальф тоже достал из котомки немудреную снедь, припасенную в дорогу Радагастом: огурцы, сыр, вареную картошку, куски рыбного пирога. Обед удался на славу: супец, настряпанный Шмыром из корней лопуха и клубней дикого лука, оказался на удивление вкусен и даже наварист — в котелке плавал хороший кусочек мяса из утиной грудки.

Интересно, откуда у Шмыра все эти припасы, мрачно спросил себя волшебник, где он их раздобыл — уж не в кладовых ли пресловутого Дол Гулдура? Или где-то тут, неподалеку, на болотах водятся утки и растут приличные и даже вполне съедобные растения?

Впрочем, вскоре маг получил кое-какое объяснение на свой вопрос.

К югу от холмика местность была пусть низменная и болотистая, но без гнетущего колорита первого отрезка пути: справа и слева тянулись вполне обычные мшистые кочки и озерца, заросшие осокой и рогозом, в недрах которого, вероятно, можно было отыскать и утиные гнезда, а на берегах — съедобные корешки. Потом начался лес, невысокий, редкий, словно бы изможденный: сухие, изогнутые, искривленные, точно скорченные судорогой деревья жалобно поскрипывали в сырой полутьме — казалось, они отчаянно взывают о помощи, страдая от неизбывной и мучительной, непонятной ходячим существам боли. Под ногами чавкало; еще год-другой, думал Гэндальф, и болота доползут и сюда, к этому чахнущему лесу, который, очевидно, тоже чувствовал их приближение — и стенали, и корчились несчастные деревья, обреченные на медленную смерть в ядовитой болотной топи, и жаловались магу на свою горькую безжалостную судьбину. Гэндальф физически устал от этого леса, на душе его было тяжело: он, волшебник, очень остро чувствовал этот страх, эти страдания, это нежелание умирать в мертвенных объятиях подступающей трясины, и испытывал глухую ярость пополам с тягостным чувством человека, стоящего возле постели безнадежно больного друга…

Шмыр продолжал все так же спокойно и неустанно ковылять впереди. Он был далек от магии и не слышал в шелесте листвы и шепоте леса этих отчаянных жалоб и мольбы о помощи, за что Гэндальф готов был, пожалуй, ему позавидовать. Калека вообще как будто мало обращал внимания на происходящее, погруженный в свои неведомые мысли, и по-прежнему был молчалив, закрыт и непонятен… «Видишь ли, — говорил Радагаст, — сдается мне, Шмыр не совсем здоров: у него нечто вроде, гм, расщепления сознания, я бы так это назвал. Темная магия Крепости изуродовала не только его тело,