Древнерусская государственность: генезис, этнокультурная среда, идеологические конструкты - Виктор Владимирович Пузанов

случае же неисполнения тяжбы предусматривалась процедура взыскания с гостя[1921]. Договорная грамота запрещала сажать должника в погреб (новгородца "в Немцьхъ", а немца в Новгороде), но разрешала "емати свое у виновата"[1922]. В случае, если виновный отказывался возмещать долг, таковой, видимо, должен был также взыскиваться с его единоплеменников.

О практике коллективной ответственности иноземных купцов за невыплаченные долги соплеменников свидетельствует и Грамота Великого Новгорода Колывани о суде над колыванцем Иваном Мясо, должником новгородцев Федора и Осипа, составленная не позднее 1417 г.[1923]. То, что эта практика идет с более ранних времен подтверждают БГ. Из них же следует, что, как правило, в качестве объекта для возмещения ущерба старались подобрать наиболее именитого купца из общины (города) ответчика. Показательна в этом плане БГ № 246 XI века. Некто Жировит, проживающий за пределами Новгородской земли (предположительно в Смоленске, Витебске или Полоцке[1924]), пишет в Новгород Стояну, требуя вернуть долг, грозясь, в случае дальнейшей задержки, за его вину "конфисковать товар у знатнейшего новгородца"[1925]. При этом каждая русская земля-волость (город-государство), по понятиям того времени, несла ответственность только за своих граждан. Не случайно новгородцы в договоре конца XII в. с Готским берегом оговаривали: "…Оже тяжа родить в ыное земли в рускых городехъ, то у техъ свое тяже прашати, искати Новугороду не надобе, а тяжа на городы…"[1926].

Практика коллективной ответственности восходит к древнейшим временам. Но выше отмеченное явление, видимо, отражает ту стадию, когда она, на уровне межволостных (межгосударственных) отношений, стала рассматриваться как своеобразная коллективная принудительная порука, долженствующая обеспечить имущественные права сограждан в условиях слабой развитости соответствующих правовых институтов. Характерно, что дошедшие международные соглашения предусматривали личную ответственность правонарушителя в случаях с разбоем и убийством[1927]. На практике, однако, и при указанных обстоятельствах, в случае неудовлетворения пострадавшим, обычной была коллективная ответственность, что явственно вытекает из содержания ряда межгосударственных документов[1928].

Понятно, что в случае с Иосифом и его братом ситуация обстояла несколько иначе. Тем не менее, учитывая вышесказанное, уместно предположение, что в случае отсутствия Иосифа в Киеве, кредиторы могли взыскать долг с иудейской общины. В этом плане характерна и такая деталь. В договоре 1229 г. Смоленска с Ригою и Готским берегом (ст. 4) запрещается заключение в железо провинившегося иностранного гостя в том случае, когда за него находился поручитель[1929]. Несомненно, что эти нормы распространялись и на отношения между русскими как в межволостных отношениях, так и в рамках одной волости. Двинская уставная грамота конца XIV в. (ст. 8) предписывала заковывание обвиняемого в железо только в случае отсутствия поручителя. Но уже КП (ст.14) знает поручительство как способ обеспечения имущественных прав истца при возможном бегстве подозреваемого. Конечно, опасно переносить реалии первой половины XIII в. на эпоху составления Киевского письма. Однако нормы Смоленского договора, в принципе, не противоречат реалиям, описанным в письме[1930]. Яаков, отвечая как поручитель по долгам брата, был заключен в железо потому, что за него в тот момент не нашлось поручителей. И только когда иудейская община поручилась за него и внесла частичный выкуп (залог с точки зрения кредиторов) — он был освобожден.

Свидетельства Киевского письма и БГ № 725 позволяют подойти к решению и еще одной проблемы правовой практики Древней Руси — заковывания преступников в железо и времени возникновения дополнительной ст. ПП. "О ковании мужем". М.Н. Тихомиров полагал, что эта статья появилась не ранее XIV в. Я.Н. Щапов, ссылаясь на ст. 4 договора Смоленска с Ригой 1229 г., считал, что ее можно отнести "по крайней мере к XIII в."[1931]. Не касаясь вопроса о времени появления указанной дополнительной ст. ПП отметим, что свидетельства Киевского письма и БГ позволяют отнести существование правовой практики наложения оков к гораздо более раннему времени. Тем более, что заковывание в железо бытовало и в политической практике Древней Руси. О широких масштабах данного явления, свидетельствует, если верить Житию Феодосия Печерского, использование оков в быту для усмирения непокорных домочадцев[1932].

В свете сказанного, позволим усомниться в соответствии истине мнения о малой информативности Киевского письма, в том, что оно "не содержит таких уникальных сведений об истории Восточной Европы, которые читаются в т. н. еврейско-хазарской переписке"[1933]. Сведения эти не только уникальны, но и, в отличие от вышеназванной переписки, конкретны и достаточно объективны.

Вместе с тем, предложенная публикаторами датировка письма (первая треть X в.) вызывает определенные сомнения. Очевидно, что она привязана к умозрительной дате так называемого завоевания Киева "русью", выведенной О. Прицаком, и к его же трактовке так называемой "хазарской надписи". Весьма откровенно и претенциозно свидетельствуют об этом сами авторы: "Установление новых исторических фактов, а именно того, что Игорь (а не Олег) был завоевателем Киева и что это событие имело место где-то в 930 г., имеет самое прямое отношение к датировке письма. Поскольку оно появилось в период хазарского правления в Киеве, то документ должен был быть написан незадолго до завоевания. Таким образом, он может быть датирован 930 г."[1934]. Как видим, вымышленный один факт (о завоевании 930 г.), наложенный на придуманный другой (о визе хазарского чиновника, а, следовательно, о власти хазар над Киевом в начале Х в.) дали в соединении точную датировку.

Показательны и откровения Н. Голба о начальном этапе изучения письма. Когда гебраист Н. Голб в 1962 г. обнаружил документ, его "особенно заинтересовал архаический характер еврейского шрифта и странные" несемитские, "личные имена, появляющиеся в конце письма". Однако, "еще более удивительным" для исследователя оказался "тот факт, что авторы этого письма" называют себя представителями киевской общины. По словам Н. Голба, у него сразу созрело предположение о связи письма с хазарским господством в Киеве, но он "не рисковал делать более решительные выводы". Летом 1966 г. иерусалимский профессор Шауль Шакед предложил ему "обсудить этот документ с выдающимся тюркологом профессором Омельяном Прицаком", который и "подтвердил… предположения" Н. Голба "о хазарском происхождении письма"[1935]. Таким образом, потрясенный открытием (действительно, сенсационным) и возможными исследовательскими перспективами, Н. Голб, тем не менее, долго не поддавался эмоциям, пытаясь найти прочные основания для своих предположений. Однако создается впечатление, что, будучи увлеченным идеей, он все же не случайно нашел О. Прицака, к работам которого всегда настороженно относились тюркологи, но чья склонность к оригинальным, нередко, эпатажным построениям, могла как нельзя лучше сработать на зародившуюся уже в голове Н. Голба гипотезу.

Не вполне убедительны и аргументы палеографического и текстологического характера, приведенные Н. Голбом: указания на "явную древность фрагмента", "уникальное начертание букв" и архаическую раввинистическую специфику "еврейских идиом