Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

каждую статью, но у него не было того умения делать практические дела и той изворотливости и оборотистости, которой отличался М. К. Азадовский. Без этих качеств М. К. Азадовского и без его напористости нельзя было сделать так много в Иркутске, как сделали они оба, работая вместе над «Сибирской живой стариной». Да и уменье делать напоказ, очень важное для практических целей, было совершенно чуждо Георгию Семеновичу и в очень большой степени присуще М. К. Азадовскому[39].

Появление последнего выпуска совпало с нараставшим в стране разгромом краеведения. Сеть краеведческих организаций, созданных в 1920‑е гг. (общества, кружки, музеи), постепенно разрушалась. «Золотое десятилетие» подходило к концу. Пытаясь перейти на «марксистские рельсы», этнография как наука переживала глубокий кризис. Широко дебатировался вопрос о том, что такое этнография в современных условиях, в чем ее отличие от «этнологии» и т. д. Повторялось и насаждалось мнение о том, что этнография не является исторической наукой, что марксизм к ней неприменим и по этой причине ей следует отвести прикладную роль.

На этом фоне с 5 по 11 апреля 1929 г. в Ленинграде в Мраморном дворце, где размещалась Государственная академия истории материальной культуры, состоялось известное в истории отечественной этнографии совещание, в котором приняли участие С. Ф. Ольденбург, братья Соколовы, В. Г. Тан-Богораз и другие известные фольклористы и этнографы, и среди них – М. К. (в статусе «гостя»)[40]. В шестой (предпоследний) день совещания он присоединился к общей дискуссии и произнес речь в защиту этнографической работы «на местах»:

Позвольте напомнить, что еще в то время, когда ни в Москве, ни в Ленинграде не были сорганизованы этнографические ячейки и боролись за существование старые этнографические организации, в провинции была произведена огромная работа. <…>

Здесь поднимался вопрос о взаимоотношениях центра и провинции. Как он ставился? Говорили: надо приехать, натаскать местных работников, они же будут работать. Кто-то предлагал шефство взять над провинциальными учреждениями и т. д.

Товарищи, я глубоко закоренелый провинциал и местный краевед: я заявляю, что все это там не нужно. Шефство нам не нужно, но нам нужны такие условия работы, при которых мы свои огромные потенции и огромные организационные силы могли бы развить и применить в советском строительстве. Здесь встает один из основных вопросов. Это вопрос об этнографическом образовании на местах. Только этнографическое образование на местах, сеть этнографических факультетов и этнографических исследовательских институтов может дать возможность развить эти силы, имеющиеся в достаточном количестве на местах. Не случайный инструктаж, а постоянная работа в этом направлении. Между тем здесь дело обстоит абсолютно катастрофически. Например, такой центр, как Иркутск, работающий в таком разноплеменном окружении. Может ли он обходиться без этнографа? Конечно, нет.

Раньше в старых планах педфака существовало введение в этнологию и, кроме того, мы на местах ввели курс этнографии русского населения. Но в новом плане этого нет, и когда я разговаривал в Профобре[41] на эту тему, я ничего не мог добиться. Мне было сказано, что мы готовим педагогов, а не этнографов, здесь совершенно не учитывается, что иногда педагог обязан быть этнографом, а этнограф обязан быть знаком с методикой своего предмета. В Советской России это более чем необходимо, и у нас это не учитывают руководящие учреждения[42].

Очевидно, М. К. присоединился и к «частному совещанию» фольклористов, состоявшемуся – в рамках того же мероприятия – в Мраморном дворце 7 апреля 1929 г. под председательством С. Ф. Ольденбурга. Выслушав доклад Б. М. Соколова «Неотложные задачи советской фольклористики», присутствующие заявили о необходимости созвать конференцию фольклористов «для обсуждения ряда первоочередных вопросов» и избрали для этой цели организационное бюро, в которое – наряду с Н. П. Андреевым, Е. Н. Елеонской, В. М. Жирмунским, Н. М. Маториным, А. И. Никифоровым, братьями Соколовыми и др. – вошел и М. К.[43]

Совещание 1929 г. знаменовало собой разрыв со «старой» наукой и резкий поворот к «новому». Оно повлекло за собой ряд решений и «оргвыводов». В 1929 г. прекращается издание сборников «Художественный фольклор», выходивших с 1926 г. при Государственной академии художественных наук. Вслед за тем реформируется журнал «Этнография»; издание переносится в Ленинград и продолжается в 1930‑е гг. под названием «Советская этнография». А «Северная Азия» превращается в «Советскую Азию».

В Иркутске, как и всюду, разворачивалась полномасштабная перестройка научно-культурной жизни, коснувшаяся и ВСОРГО. В последние дни 1929 г. отдел был преобразован в Восточно-Сибирское географическое общество (ВСГО). Позднее, осенью 1930 г., одновременно с образованием Восточно-Сибирского края, был расформирован Иркутский университет; на его основе появился ряд отраслевых институтов, что естественно повлекло за собой распыление профессорско-преподавательского коллектива. Многие ученые стали покидать столицу Восточной Сибири. Уровень гуманитарной науки, блистательно представленной в Иркутске 1920‑х гг., неостановимо снижался. Воссозданный в 1931 г. Восточно-Сибирский университет даже отдаленно не походил на ИРГОСУН 1920‑х гг. Что же касается ВСОРГО – ВСГО, то вскоре его структура опять меняется: ВСГО становится Восточно-Сибирским отделом Общества изучения Сибири и ее производительных сил, а с 16 октября 1930 г. вообще ликвидируется и получает название Краевое общество изучения производительных сил Восточной Сибири (КОИВС), состоявшее из семи отделов (один из них – Иркутский, его председателем был избран Н. Н. Козьмин). Впрочем, и эта структура оказалась недолговечной. В июне 1931 г. в результате слияния бывшего ВСГО с другими общественно-научными организациями создается (под председательством М. М. Басова) массовое Восточно-Сибирское краеведческое общество (ВСКО), ориентированное прежде всего на нужды «народного хозяйства» и «социалистического строительства»[44]. В 1935 г. оно преобразуется в Общество изучения Восточно-Сибирского края[45]. ВСОРГО полностью теряет свой прежний вид; его научно-издательская деятельность прерывается на долгие годы. Одновременно распадаются или полностью меняют свою структуру многочисленные краеведческие организации, общества и кружки Восточной Сибири.

На этом безрадостном фоне М. К. все чаще задумывается о своем будущем. «…Не следует ли мне радикально изменить свою жизнь?» – спрашивал он С. Ф. Ольденбурга 31 декабря 1928 г. (в письме из Ялты)[46] Вопрос был задан неслучайно. Дальнейшее пребывание в Иркутске, все более принимавшем облик советской провинции, становилось бессмысленным, а в условиях нараставших репрессий – попросту опасным. Приходилось искать «пути отступления» – они вели, разумеется, в Москву и Ленинград[47]. Ученому, как мы знаем, уже не раз приходилось менять свою жизнь. Теперь ему опять предстояло расстаться с родным городом. К этому его подталкивали и личные обстоятельства, в частности – состояние здоровья.

Недомогания преследовали М. К. в течение всех его иркутских лет: сказывались последствия дважды перенесенного