Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

т. п. По крайней мере хорошим знаком является то, что поэты и авторы новелл могли выставлять людей такого сорта в смешном свете и при этом рассчитывать на одобрение. Банделло не только рисует колдовство одного ломбардского монаха как жалкое и ужасное по своим последствиям мошенничество[1102], но еще и с подлинным негодованием изображает[1103] беды, беспрестанно преследующие легковерных дураков. «Такой человек надеется при помощи «Ключа Соломона» и многих других колдовских книжек отыскать в недрах земли спрятанные там сокровища, заставить свою даму подчиниться его воле, разузнать тайны государей, в один миг переместиться из Милана в Рим и тому подобное. Чем чаще он обманывается, тем упрямее становится... Вы только себе представьте, синьор Карло, то время, когда один наш друг, для того чтобы вызвать к себе благосклонность своей возлюбленной, наполнял свою комнату черепами и мертвыми костями, словно это погост!» Случаются в высшей степени отвратительные поручения — к примеру, вытащить у трупа три зуба, вырвать ему ноготь с пальца и т. д., а потом, когда наконец приступают к заклинанию со всем его фокусничеством, несчастные участники иной раз умирают со страха.

Бенвенуто Челлини, правда, не умер во время известного великого заклинания (1532 г.) в римском Колизее[1104], хотя ему и его спутникам пришлось пережить ощущение глубочайшего ужаса: сицилийский священник, вероятно, видевший в нем своего возможного будущего пособника, даже сделал ему по пути домой комплимент — ему, мол, еще не приходилось встречать человека такого несокрушимого мужества. Что же касается самого заклинания, каждый читатель может представлять себе его ход так, как пожелает; решающим моментом здесь были, видимо, наркотические пары и заранее подготовившееся ко всему самому ужасному воображение: также и поэтому приведенный сюда юноша, на которого все это должно было произвести сильнейшее впечатление, смог увидеть куда больше остальных. О том же, что все дело было устроено в основном имея в виду Бенвенуто, мы можем заключить хотя бы по тому, что вообще-то для этого связанного с опасностью предприятия невозможно подыскать никакой другой цели, помимо любопытства. Ведь сам-то он первым делом вспомнил прекрасную Анжелику, чародей же говорит ему после, что все дела любовные — глупость в сравнении с отысканием сокровищ. Наконец, мы не должны забывать, что само произнесение слов: «Демоны сдержали данное ими мне слово, и ровно месяц спустя, как мне и было обещано, я сжимал Анжелику в объятиях» (гл. 68) щекотало тщеславие. Однако при том, что в истории своей Бенвенуто мог постепенно сам себя ввести в заблуждение, она все же имеет непреходящую ценность как пример господствовавших тогда воззрений.

Но вообще-то итальянские художники, даже самые «удивительные, причудливые и странные», нелегко увлекались чародейством. Правда, один такой художник — в связи со своими анатомическими штудиями — кроит себе камзол из кожи покойника, однако после увещеваний своего исповедника вкладывает его обратно в могилу[1105]. Именно часто практиковавшееся изучение трупов могло наиболее радикальным образом опрокинуть веру в магическое воздействие различных их частей, и в то же время беспрестанное наблюдение и воссоздание форм раскрывало перед художником возможность магии совершенно иного рода.

Вообще говоря, несмотря на приведенные примеры, чародейство и колдовство находится явно на спаде в начале XVI в., т.е. в то время, когда за пределами Италии оно как раз достигает расцвета, и тогда только и начинаются вояжи итальянских колдунов и астрологов на Север, поскольку на родине они ни у кого не вызывали большого доверия. XIV в. был веком, когда считали необходимым вести тщательное наблюдение за озером на горе Пилата у Скариотто, чтобы помешать колдунам в их освящении книг[1106]. В XV в. еще случались такие вещи, как, например, предложения вызвать ливень с тем, чтобы разогнать осаждающую город армию; и уже тогда правителю осажденного города (Никколо Вителли в Читта ди Кастелло) хватило разума, чтобы отослать заклинателей дождя как безбожников[1107]. В XVI в. таких вещей в официальном порядке больше не встретить, хотя частная жизнь во многих отношениях еще подпадает под влияние заклинателей. Именно к этому времени принадлежит классическая фигура немецкого чародея, д-ра Иоганна Фауста; в то же время образ чародея итальянского, Гвидо Бонатти, относится еще к XIII в.

Здесь, однако, необходимо прибавить, что упадок веры в заклинание не вел за собой неизбежного подъема веры в нравственный порядок человеческого бытия, но что у многих она, как и шедшая на спад вера в силу звезд, оставляла по себе лишь один тупой фатализм.

Несколько побочных разновидностей помрачения, а именно пиромантию, хиромантию[1108] и пр., до некоторой степени набравших силу лишь с закатом веры в заклинание и астрологию, мы должны здесь целиком обойти молчанием, и даже сама физиогномика оказывается далеко не столь интересной, как склонны мы обычно предполагать при упоминании этого названия. Именно она является не в качестве сестры и товарки изобразительного искусства и практической психологии, но в основном — как новая разновидность фаталистического помрачения, как явная соперница звездознатства, чем она скорее всего и являлась уже у арабов. Так, например, Бартоломмео Кокле[1109], составитель учебника по физиогномике, называвший себя метопоскопом{548}, наука которого, по выражению Джовио, уже выглядела как одно из наиболее выдающихся свободных искусств, не удовлетворялся тем, чтобы давать прорицания умнейшим людям, ежедневно обращавшимся к нему за советом, но еще и составил в высшей степени сомнительный «Указатель тех, кому предстоят различные жизненные опасности». Джовио, хотя он и состарился в среде римского просвещения (in hac luce romana!), тем не менее находит, что содержащиеся здесь пророчества оправдываются как нельзя более часто[1110]. Разумеется, в связи с этим нам приходится узнать и то, как люди, затронутые этими и подобными предсказаниями, мстили пророкам. Так, Джованни Бентивольо приказал пять раз стукнуть о стену подвешенного на привязанном к высокой винтовой лестнице канате Лукаса Гаурика, потому что Лукас предсказал ему[1111] утрату власти. Эрмес Бентивольо прислал Кокле убийцу, потому что несчастный метопоскоп, хотя и против воли, предсказал ему, что он, будучи изгнанником, падет в битве. Как кажется, убийца, пока умиравший был еще жив, над ним издевался: Кокле, мол, сам же ему предсказал, что вскоре он совершит постыдное убийство! Совершенно аналогичный достойный жалости конец ждал возродителя хиромантии, Антиоко Тиберто из Чезены[1112], — от Пандольфо Малатесты из Римини, которому он предсказал нечто наиболее неприятное из всего, что способен себе вообразить тиран: смерть в изгнании и крайнюю нищету. Тиберто был большого ума человек: о нем существовало мнение,