Сталин. Том 2. В предчувствии Гитлера, 1929–1941 - Стивен Коткин

В науке сложился целый ряд подходов к загадке «Большого террора». Отправной точкой остается работа Роберта Конквеста, который и дал этим событиям такое название (1968, 1990): в ней за десятки лет до того, как были рассекречены архивы, однозначно была показана ключевая роль, сыгранная Сталиным. Впрочем, Конквест всерьез и не пытался дать какое-либо объяснение (он более или менее исходил из предположения, что коммунистический режим и лично Сталин неизбежно пришли бы к массовому террору в стремлении ко все большей власти)[1992]. Александр Гершенкрон в рецензии на «Большой террор» Конквеста цитировал его аргумент о том, что «природа чисток в конечном счете проистекает из личных и политических побуждений Сталина», а затем отмечал, что всем диктаторам свойственно стремление укреплять свою власть и что любая современная диктатура, «не опирающаяся ни на старинную традицию (или тесный союз с какой-либо традиционной силой, такой как церковь), ни на активное содействие подданных, вынуждена непрерывно искать оправдания для своего существования в сфере власти». От диктатуры Сталина тоже следовало ожидать, что она будет насаждать «постоянное состояние стресса, отыскивая врагов внутри страны и за рубежом и (или) ставя перед населением грандиозные задачи, едва ли осуществимые в отсутствие диктатуры», а также «образ харизматического диктатора», «утопическую цель, тщательно отодвигаемую в отдаленное будущее» и «запрет на любые посторонние ценности, подкрепляемый угрозами и репрессивными мерами»[1993].

С подачи Сталина в стране в эпических масштабах претворялся в жизнь проверенный временем авторитарный рецепт сфабрикованных заговоров с участием внутренних и внешних «врагов», однако в случае СССР различие заключалось не только в масштабах[1994]. Рой Медведев, автор другого фундаментального труда на тему террора (1971, 1989), попытался отделить Сталина от священной фигуры Ленина и изображал первого традиционным тираном, но и он аналогичным образом утверждал, что Сталин мотивировался «жаждой власти, безграничными амбициями», как будто бы все тираны расправляются со своими собственными элитами не только в таких же масштабах, но и вытягивая из них признания в фантастических преступлениях, которых они не совершали[1995]. Троцкий считал, что за действиями Сталина стояли зависть и мелочность, в то время как его биограф Роберт Такер усматривал стремление к славе и величию. Как выразился Моше Левин, параноидальный «Сталин фактически стал системой, и по этой причине его личность приобрела „системное измерение“»: сформулировано удачно, но это не объяснение[1996]. Хироаки Куромия проницательно разбирает хладнокровную логику, которой руководствовался Сталин применительно к своим противникам и врагам, в то время как Эрик ван Ри показывает, что Сталин был верным последователем марксизма-ленинизма, а Арфон Рис видит в нем сочетание революционера и Макиавелли[1997]. Впрочем, все эти идеи не претендовали на то, чтобы объяснить страшные события 1937–1938 годов. «В сталинском терроре скрывается элемент откровенного абсурда, не поддающийся объяснениям», — в конце концов был вынужден признать Адам Улам[1998].

Немало исследователей делали упор не на намерениях, а на хронической дисфункциональности политической системы, как будто примеру Сталина следуют все авторитарные режимы — которым в немалой степени присуща дисфункциональность[1999]. Гитлер в нацистской Германии преследовал евреев (составлявших менее 1 % населения), коммунистов и социал-демократов, в то время как Сталин в СССР расправлялся с широкими слоями собственной, лояльной к нему элиты. Вообще говоря, большинство жертв составляли простые советские люди, но зачем режим уничтожил колоссальное число лояльных функционеров? Был ли способен Гитлер, если бы у него имелось такое желание, в массовом порядке отправить за решетку или казнить немецких фабрикантов и помещиков, а также почти всех нацистских провинциальных гауляйтеров и их подручных, причем несколько раз подряд? Мог ли он ликвидировать весь штат центральных нацистских министерств, тысячи офицеров вермахта — включая почти все верховное командование, — а также дипломатический корпус Рейха, его шпионов, виднейших деятелей культуры и руководство нацистских партий всего мира (если бы такие партии существовали)? Мог ли Гитлер в придачу к этому сильно проредить ряды гестапо, причем одновременно с тем, как оно осуществляло это массовое кровопролитие? И можно ли было заявить немецкому народу — и смог бы немецкий народ поверить, — что едва ли не все, пришедшие к власти в ходе нацистской революции, оказались иностранными агентами и диверсантами?[2000] В этом отношении коммунизм резко выделяется даже среди прочих идейных диктатур.

Возможность массового террора 1936–1938 годов с участием широких слоев населения обеспечили некоторые особенности советской системы. Наличие обширного полицейского аппарата, способного запустить в действие конвейер арестов и приговоров, было условием необходимым, но недостаточным. Еще более важным было существование дублирующей административную систему Коммунистической партии, имевшей свои отделения во всех учреждениях страны, что позволяло вести охоту на еретиков, а также идеологии, практики классовой войны и конспиративного modus operandi, сделавших возможными массовые убийства во имя подтверждения особой задачи, стоявшей перед партией, и очищения ее рядов. Все это опиралось на воинственную природу советской некапиталистической индустриализации и коллективизации, с которыми связывался рост числа врагов, на созданную режимом цензуру (жесткий контроль над информацией и прилежное насаждение определенного образа мыслей), на массовое недовольство новой элитой, которой в теории не было места при социализме, и на массовую преданность великому начинанию, строительству социализма, во имя которого и осуществлялся террор[2001]. Механизмами вовлечения масс в террор являлись партийные собрания, митинги на заводах, в колхозах и совхозах, но в первую очередь письменные доносы, донесения осведомителей и полученные на допросах признания. Вместе с тем нельзя сказать, чтобы это кровопролитие само себя порождало или само себя поддерживало. Полномочия Советского государства проводились в жизнь миллионами людей — а не только формальными кадрами административного аппарата, — но под руководством одного-единственного человека.

Имел ли Сталин основания опасаться за свою власть? Он построил социализм, совершив то, что казалось неосуществимым даже его верным сторонникам. Его личный авторитет был таким прочным, что, как мы увидим, в августе 1936 года он мог снова покинуть столицу более чем на два месяца, отправившись проводить отпуск в Сочи. Никто не передавал из рук в руки текстов, повторявших гневные инвективы Рютина. Никто в ближайшем окружении Сталина не претендовал на то, чтобы встать с ним наравне. Тем не менее ему было ясно, что его «безграничная власть» оставалась поразительно шаткой. Он был верховным вождем благодаря тому, что стоял во главе партии и вдобавок прославлялся как «Ленин сегодня»[2002]. Однако члены Политбюро с решающим голосом имели право предложить другую кандидатуру на должность генерального секретаря партии, и эта рекомендация была бы передана для формальной ратификации на первый пленум Центрального Комитета, выбранного на недавнем партийном