Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Он описан в «Сатириконе», в номерах, посвященных заграничной поездке. Лицо некоего Пана или сатира, как их изображает барочная живопись эпохи Рубенса.

Улыбающиеся, насмешливые глаза. Нос роскошных форм, с хрящем на переносице, блямбой весьма увесистой в конце. С гигантскими ноздрями, из которых торчала растительность, как из подмышек! Губы смачной толщины с некими тоже барочными извивами, глядя на которые думалось: «Ну, этими губами захватить, засосать, зацеловать и смять можно все! Они и как мякоть улитки, и как защеп клещей!»

Выдающиеся губошлепы, смиритесь!.. Испанские бачки! Их, кажется, с эпохи майора Ковалева в России не носил никто!

Но я не поклонник френологии, учения, которое по внешним признакам, по строению черепа и складу лица сразу определяет внутренние качества человека, его сущность.

Хотя, как знать, может быть, писатели первой половины XIX века, с Бальзаком во главе, в чем-то и были правы.

На постника с гигантской самодисциплиной Радаков походил мало.

Это был типичный Фальстаф!

Он был из тех художников, которые поминутно рисовали себе в «альбомчик». Рисовали обычно скверно, не стараясь, кое-как. Отличить хороший рисунок от плохого было невозможно в этих альбомах. Все одинаково. Набитая рука!

В общении с людьми он был улыбчив и доброжелателен. Ко мне отнесся с величайшим интересом, с любопытством.

В Порхове у самого вокзала меня встретил Борис. Он приехал в бричке, запряженной лошадкой, принадлежащей «колонии». Сам и правил.

Вид плантатора. Загорелое, обветренное лицо мужика, который проводит жизнь на воздухе куда больше, чем в избе! Только светлые глаза с маленькими черными точками и волосы, которые ниспадают до середины уха. Ну, рост, конечно, очень высокий, да манера держать голову немного вверх. Куда девался прежний мечтательно-романтический образ!

Поэт, обитающий «там», высоко где-то… Белый отложной воротничок Ленского-Собинова. Черный, свободно висящий тонкий шелковый шарф вместо галстука магазинного и для Попова всегда вульгарного. Глуховатый голос, тембр которого создан для того, чтобы делиться со слушательницами своими мечтами, дамами, девицами!

Степан Петрович Верховенский в эпоху конца империи! Мечты создать прекрасное!

«Все это „штучки“, „забавки“, приятные пустячки „мирискусников“», — говорил Борис Петрович нашим девицам из мастерской. Высокий стиль. Благородные формы итальянцев Возрождения! Видения Пуссена! Формы, насыщенные «духом»! «Мадонна Кастельфранко» Джорджоне! Видения Беллини!

Только это! Не меньше!.. И надо рисовать, рисовать, рисовать! Учиться! Но не в академиях изучать шаблоны, а найти свои пути! Свое чувство формы.

Священная простота Искусства! Разве ему выучат «профессора»! В природе самого «обучения» искусству лежит поощрение старательности, многодельности и, конечно, прививка чего-то средненького, общепринятого!

Девушки из мастерской, героини сладкого романа Вениамина Каверина! Как вы разочаруетесь, увидев этого загорелого плантатора, персонажа из романа Джека Лондона!

Попов на мусорной площади вокзала снял торбу с овсом с морды лошади. Взнуздал ее. Подтянул подпругу — и мы сели.

Борис Петрович хлыстанул по крупу лошади!

Девушки! Девушки из мастерской на Васильевском острове, открытой княгиней М. Д. Гагариной в честь своего свекра-художника и друга великого Карла Брюллова, — не падайте в обморок!

— Да, — сказал Борис, — наступила иная эпоха! Может быть, все к лучшему. Надо когда-то выбросить столько мусора глупейших идей, которые облепили искусство! Художник должен иметь полную материальную независимость. В нашу эпоху надо вдуматься, суметь в ней найти себя. Да, я сам теперь пашу землю, сам сажаю картошку, капусту. Пока еще только свинью не завел… Буду есть «свое» и создавать тоже только свое! К черту все указки!

Пейзаж холмистый. Пашни, перелески, нет однообразия… Погоди, погоди, подъедем к Шелони, там рельеф земли будет еще интересней!

Немного сейчас слишком все зелено… Вот осенью здесь загляденье! Надо жить с землей! Пусть эта земля переродит тебя!..

А знаешь, я на последней выставке «Мира искусства» кое-что продал… Головы девушек, портрет друга… Помнишь, я еще при тебе писал его… в зелено-льдистой рубашке? Ты еще говорил, что цвет фальшив! Я все твои слова помню… Ты рожден быть «мэтром»!

— Брось, — говорю я, — я совершенно потерял себя с этой войной. Надо, как в сказке, вспрыснуть меня «живой водой»! Авось все члены оживут и срастутся!.. Надеюсь на ваши «Холомки».

Немного интимного…

— Я ведь разошелся с Еленой! Она уехала сначала в Швецию… Теперь — Париж. Я должен был уйти из дома Бенуа, из их квартиры! Иначе нелепое положение… Выручил Добужинский, устроил меня в «Холомках». Здесь я нравственно переродился… Выбросил из себя город, асфальт…

— Лейтенант Глан или Поль Гоген, — засмеялся я.

— И то, и другое, и третье плюс Советская власть… Приехали!

Именье «Холомки» — нестарая дворянская усадьба. Она построена

была скорее как некое палаццо для отдыха, а совсем не для извлечения дохода.

Строил его Иван Фомин, один из самых прогрессивных архитекторов дореволюционной эпохи.

Петербургский классицизм Николая II, — так некоторые называли этот стиль, вспоминая Александровский классицизм эпохи Отечественной войны 1812 года. Щуко, Перетяткович, в Москве — Жолтовский.

Все уже модернизировано в смысле быта. Комнаты для членов большой семьи и гостей!