«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

все за город. Я живу свободно с Жюлем, а Жюль надоест – возьму другого. Когда „он“ вернется, пусть приспособляется. Мужчины, приезжая в отпуск, замечают перемену и недовольны ею: „Мы в траншеях дохнем, а вы наслаждаетесь“. Им не нравится, что жены уходят из дому, не говоря куда, бывают в кафе, имеют политические суждения и вообще отбились от рук. Утешаются: „Вот кончится война, вас прогонят с мест, тогда другое запоете“»[439].

Нехватка женщин на фронте чувствовалась очень остро. «В полуразрушенных деревнях, под регулярным обстрелом германских батарей, остались лишь немногие смельчаки. Солдаты, придя на отдых, сейчас же идут искать, – кто остался и чем торгует. Ибо все, что остались, торгуют – торгуют вином, спичками, колбасой, бисерными веночками, женщинами. На всю деревню, на весь баталион две-три женщины: товар редкий и дорогой. Вильикур. Маленький домик, случайно уцелевший рядом с разгромленной церковью. У калитки толпятся зуавы. Спрашиваю: „Что здесь?“. „Это хвост. К старухе. Что делать? Во всем Вильикуре только одна баба и та в бабушки годится“. В раскрытое окно видна старая крестьянка с желтым пергаментным лицом. У нее усы, на подбородке и в ушах растут большие черные волосы. Она поит молоденького франтоватого зуава кофеем из пузатой чашки в цветочках. Кажется, это действительно бабушка потчует вернувшегося домой внука. Но потом достает зеркальце, пудреницу и с ужимками обезьяны пудрится, приговаривая: „Если ты дашь луи – я буду с тобой, как с офицером. Другие подойдут. Ну, поцелуй меня! Ты можешь меня звать – Гортензия“. Зуав мычит. Товарищи у окна хохочут, ругаются и нетерпеливо окликают его. Хвост растет. Немного дальше в тыл – и все „благоустроеннее“. В каждом городке публичный дом, и ходят туда по расписанию. В Маи, где вместе стояли французы, бельгийцы, сенегальцы и наши, русские, – каждый народ имел свой день. Бельгийцы ходили по вторникам, русские – по пятницам. Об этом заботились власти. Были и особые любители, жаждавшие обойти закон. Один русский брал у бельгийца напрокат шинель, чтобы попасть „сверх нормы“ в бельгийский день. Женщин доставляли в достаточном количестве: они являлись частью великолепного военного аппарата, как сапоги или замороженные австрийские бараны. После революции, в июле месяце, на отрядном съезде русских солдат официально был включен в порядок дня „вопрос о публичном доме“. Выяснилось, что французская администрация согласна привезти в Ля-Куртин публичный дом лишь в том случае, если русские обещают нести внутренние караулы. „Мы можем нести караулы только снаружи. Требование караулов внутри оскорбляет честь армии“, – гордо воскликнул один оратор. На что другой, менее искушенный во фразеологии, чистосердечно заявил: „Чего зря болтать? „Честь!”. Сам знаешь, без караулов нельзя. Забыл что ли, как душат девочек?..“. Места в этих публичных домах часто освобождаются. Прибывают другие. „Душат“ ли или просто не выдерживают тело и душа столь рьяного служения отечеству – кто знает? Об их смерти никогда не говорится в официальных бюллетенях, и никто не награждает их крестами»[440].

Американский писатель и журналист Д. Рид писал о том, что Румыния долго колебалась по вопросу: какую сторону выбрать – Антанты или Тройственного союза. «Сколько темных дельцов успело разбогатеть за кулисами политической жизни! Балканская политика в значительной мере зависит от личных видов; газеты являются органами отдельных лиц, назначивших сами себя партийными лидерами, – и это в стране, где новые партии родятся ежечасно за кружкой пива в ближайшем кафе. Например, La Politique («Политика») – орган миллионера Маргиломана, недавнего вождя консервативной партии, положение которого теперь сильно поколебалось. Он так рьяно выступал за французскую ориентацию, что злые языки поговаривали, будто он посылал свое грязное белье стирать в Париж, но его заполучили немцы. Его союзнические избиратели раскололись при Филипеску, неистовом враге Германии, у которого есть свой орган – Journal des Balkans («Балканская газета»)… Кроме того, есть еще Independent Roumaine («Независимая Румыния»), принадлежащая семье премьер-министра Братиану, председателя либеральной партии, находящейся сейчас у власти, который в начале войны был германофилом, но затем стал умеренным сторонником союзников, и La Roumaine («Румыния»), орган Таке Ионеску, вождя консервативных демократов, который является в стране наиболее влиятельной силой, выступающей на стороне союзников. Консерваторы – это крупные помещики, либералы, это капиталисты.

Консервативные демократы – почти то же самое, что у нас (в Америке) прогрессисты. Крестьянская социалистическая аграрная партия в счет не идет. Но все внутренние программы были забыты перед вопросом: на чьей стороне выступит Румыния в этой войне? Два года тому назад король Карл созвал в Синае совещание министров и партийных вождей и произнес речь, в которой защищал немедленное выступление на стороне центральных держав. Но когда дело дошло до голосования, то только один из участников совещания поддержал короля. Это был первый случай за все время его царствования, когда ему посмели противоречить, и несколько дней спустя, не успев вернуться в столицу, он умер. Фердинанд, теперешний король, находится в таком же положении, и даже в еще более затруднительном, так как женат на англичанке. Через голову короля и народа разыгрываются жаркие битвы между могущественными финансовыми интересами и амбициями политических жуликов»[441].

Каждая страна пыталась привлечь Румынию на свою сторону. «Между тем непрерывный поток русского золота наполнял жаждавшие карманы, а постоянные методические тевтонцы создавали общественное мнение своим собственным неподражаемым способом. Тысячи немцев и австрийцев, одетых по-праздничному и с портфелями, разбухшими от денег, обрушились на Бухарест. Гостиницы были полны ими. Они занимали лучшие места на всех театральных представлениях, неистово аплодируя немецким и румынским пьесам и освистывая французские и английские. Они издавали германофильские газеты и бесплатно раздавали их крестьянам. Они скупили рестораны и казино, столь дорогие румынскому сердцу. Магазины наводнили по пониженным ценам германскими товарами. Они содержали всех девиц, закупили все шампанское, подкупили всех государственных чиновников, до которых только могли добраться. Широкая национальная агитация началась с „наших бедных угнетенных братьев в русской Бессарабии“ для того, чтобы отвлечь внимание от Трансильвании и возбудить антирусские чувства. Германия и Австрия сулили румынскому правительству Бессарабию, включая даже Одессу, и Буковина была бы тоже уступлена, если бы Румыния на этом настаивала. Союзники же обещали Трансильванию, Банат и плоскогорье Буковины к северу от румынской ее границы. Если даже и было много разговоров в прессе о „спасении потерянной Бессарабии“, бессарабский вопрос был, по правде говоря, совсем не жизненен, в то время как трансильванский вопрос был жгуч и безотлагателен. Кроме того, румыны понимали, что Россия – страна растущая и что спустя сорок лет, даже если бы она потерпела поражение в этой войне, она все