Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

М. ПРИШВИН

Иные люди до конца своих дней не утрачивают дара восхищения миром. Никакие бури и трудности человеческого пути не могут повлиять на впечатлительность их нестареющей натуры.

К таким людям принадлежал Михаил Михайлович Пришвин. Как ни на минуту не мог он отложить в сторону перо, так ни на миг не мог перестать радоваться жизни. Ее богатства находил он повсюду, где бы ни побывал и что бы ни увидел. Он был в такой мере внутренне богат, что обычные человеческие слабости — уныние или разочарование — казались ему просто незнакомыми. Он как бы опровергал слова Шиллера, что «Des Lebens Mai blucht einmal und nicht wieder»[2], сделав весну на протяжении всей своей жизни неизменным спутником.

Пришвин был писателем в такой степени, что его невозможно представить себе без пера в руке, а в последние годы — не склоненным над пишущей машинкой. У меня сохранились письма Пришвина, написанные в первые годы революции, когда и книги-то не выходили. Он жил тогда то под Ельцом, в Хрущеве, то где-то в Иванихе, возле станции Дурово, письма шли долго, иногда доставлялись с оказией, и во всех этих письмах говорилось только о литературе. То он сообщает, что написал рассказ «Иван Овсянничек» и серию «Голодные рассказы»; то, что закончил народную драму в одной картине «Заворошка» и мечтает о ее постановке в Художественном театре; то извещает: «Я бросил все свое хозяйство и отдался писанию коренной вещи, работа идет медленно, но верно, уже кончено и отделано около двух листов, и вся вещь уходит в беспредельность и увлекает меня с собой...»

Вскоре, в те же годы, появился в Москве и сам Пришвин, в сапогах, в какой-то оливкового цвета бобриковой куртке, похожий на зверовода или лесничего, с охотничьим ягдташем в руке, который выполнял назначение портфеля: ягдташ был набит рукописями Пришвина, написанными в те годы, когда мало кто из писателей присаживался к письменному столу. Михаил Михайлович писал всегда, его невозможно представить себе бездействующим. Жадность познания жизни вела его в места, где мало кто странствовал, по нехоженым тропам, и в русской литературе, вслед за С. Максимовым, Пришвин был одним из первых писателей, побывавших на русском Севере.

Одна из ранних прекраснейших книг — «За волшебным колобком», — вышедшая еще в пору моего раннего детства, полна такого безграничного удивления перед красотами мира, что книгу эту и до сих пор хочется читать медленно, так она восхищает и богатством русского языка и своей тонкой поэтичностью. Трудно представить себе, что в ту пору Пришвин был больше агрономом, чем писателем: «В специальной литературе осталось от этого времени (в 1904 году), — пишет он в своей автобиографии, которую когда-то мне дал, — большое сочинение «Картофель в полевой и огородной культуре» и еще несколько брошюр и статей... В 1905 году я бросил навсегда агрономическую деятельность, отправился на север и написал книгу «В краю непуганых птиц». После этого на следующий год был написан «Колобок»...»

Обе эти книги были посвящены путешествию по Крайнему Северу России и Норвегии — по местам, в ту пору столь малоезженым, что само путешествие по ним было делом далеко не легким. Прозрачный язык этих книг, какие-то свои, особые интонации сразу сделали Пришвина не похожим ни на кого из других писателей. Я вспоминаю, как в 1925 году А. М. Горький, расспрашивая меня в Сорренто о советских писателях, задумался, когда я назвал имя Пришвина.

— Вот у кого языку надо учиться — волшебник, знаете ли, в нашем деле, — произнес он, несколько раз назидательно потрясши в воздухе указательным пальцем.

И следует по справедливости сказать, что волшебства этого у Пришвина хватило на всю его долгую писательскую жизнь; выражаясь фигурально, любую его вещь можно кинуть на стол, как пробуют полноценность золотой монеты, и никогда не услышишь в ее звоне лигатуры, то есть посторонней примеси.

Пришвин всегда хотел быть в движении, познавать жизнь на ощупь, лично, не с чужих слов. Мне приходилось бывать по следам Пришвина, и можно было порадоваться, как на Севере в 1924 году первым, о ком меня спросили там, был Пришвин. На далеком острове Кильдин старый капитан Михаил Клышов, обучая меня ловить на шнурок треску, осведомился прежде всего, где сейчас Пришвин, вспомнив одного из первых аргонавтов в краю непуганых птиц.

— Занимательный человек, и говорит так, что вовек не забудешь, — сказал Клышов с теплотой.

Михаил Михайлович говорил сложно, я бы сказал — дремуче. В речи его всегда было много боковых тропинок, так что не сразу разберешься, что к чему, но тропинки неизменно выводили к главному — к прославлению жизни и богатства мира, окружающего человека. Пришвина не раз упрекали в том, что в его книгах много места уделено природе, зверям, птицам и меньше места уделено хозяину всех этих богатств — человеку. В какой-то мере, если смотреть на книги Пришвина однобоко, это верно. Но именно в этом неповторимое его своеобразие, и все же все боковые тропинки в его книгах выводят неизменно к главному — к прославлению жизни человека, если хорошо вдуматься в пришвинские книги.

М. ПРИШВИН

В 1931  году, приехав на Дальний Восток, я узнал, что во Владивостоке находится Пришвин. Я разыскал его. В большой сумрачной комнате, предоставленной кем-то в распоряжение Пришвина, лежали на столе патроны, дробовница, рукописи, фотопленка, кассеты... Пришвин увлекался фотографией. Он снимал в заповедниках телеобъективом енотов и пятнистых оленей и по-детски радовался удачным снимкам. В этом большом бородатом человеке, в котором меньше всего было простоты, хранилось, однако, много милой и непосредственной детскости. Он умел восхищаться и удивляться даже простым вещам, иногда с опозданием узнанным им; и в его восхищении никогда не было ничего поддельного и искусственного. Он увлекался с молодым пылом то фотографией, которой отлично овладел, то искусством водить автомашину. И можно было поразиться, как семидесятилетний старик, днем хорошо поработав за письменным столом, выходил студеным зимним вечером во двор, заводил ручкой — что всегда требует больших физических усилий — машину и ездил на ней по ночным зимним улицам Москвы, радуясь своему умению заводить мотор в зимних условиях и водить машину по обледенелым мостовым.

В этом отношении он никогда не уставал учиться новому и каждый раз восхищался по-новому какому-то очередному для себя открытию. Он был неутомимым