Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова

– Как здоровье, тётя Вера?

– Да какое там здоровье – потихоньку. Но Алме по дому ещё помогаю. Вспоминаю прошлую жизнь, которая никому теперь уже не нужна, реку нашу Караман, в которой раков руками ловили, и деревню. Тем и живу. Вы молодые, у вас совсем другая жизнь, а наша осталась там, в Мариентале. Уже Эммы нет, Нюры, с которой бок о бок полжизни прожила, Петра…

И она коротко рассказала о судьбах сестёр.

Тётю Эмму, импозантную женщину, мы видели всего два раза – она приезжала на Алтай, чтобы проведать родственников.

До замужества, в середине двадцатых, тётя плавала под патриотическими лозунгами по Волге – участвовала в акции по распределению продовольствия для голодающих. Закончила Саратовский институт, затем училась в Москве с известными деятелями международного коммунистического и рабочего движения, из которых тётя Вера могла назвать только Отто Гротеволя. Комсомолка, красавица и активистка, Эмма в начале двадцатых вышла замуж за австрийца Гарвига. После рождения сына Вальдемара выслали из страны в начале тридцатых её мужа Гарвига, как шпиона. Тётя Вера верила, что никаким шпионом он не был, эту веру и нам передала.

– Гарвиг весёлый и хороший был. Мы все переживали – ни за что пострадал. Больше никогда его и не видели. Эмма из Москвы переехала потом в Ленинград.

– И осталась одна? – не вытерпела я.

– Нет. Незадолго до войны познакомилась с инженером-судостроителем, Ломакиным Сергеем, но детей у них не было. В самом начале блокады новый муж Эммы и её сын Володя Гарвиг, (ему только-только 18 исполнилось) записались в добровольческое ополчение – почти сразу оба и погибли. Войну Эмма в Эрмитаже старшим научным сотрудником проработала. Ночевала в музее. Ноги от голода и холода опухали, но выжила. А после блокады её арестовали.

– Арестовали? За что, тётя Вера? Сын и муж город защищали… Погибли… Да и сама в тяжелейшее время хранительницей сокровищ была.

Что она такого сделала? – удивлялась Иза.

– Ничего, Isja, она не сделала – «контрреволюционную деятельность» вешали тогда на всех. Под конвоем на лесоповал отправили. Недалеко был лагерь для немецких военнопленных высшего состава. До 1956 года, пока всех военнопленных не отправили в Германию, проработала там переводчицей. Потом в музее Череповца. В последние годы жила в Вологде. Там и умерла. В Ленинград вернуться ей не разрешили. Но не только Эмма, Нюра тоже была завидной и красивой девушкой, – закончила она, и мы приготовились выслушать историю ещё одной сестры.

Степной Кучук знал и любил пышнотелую, весёлую, всегда опрятную и розовощёкую «гадальщицу» тётю Нюру. Из-за неунывающего характера она навсегда осталась светлым пятном наших детских воспоминаний. Мы часто приставали к ней с просьбами рассказать о себе, она мудро и грустно улыбалась: «Когда подрастёте, потом»…

В 16-летнем возрасте тётя Нюра вышла замуж за Роора, но после рождения сына Александра без памяти влюбилась в весельчака Якова Барбье, что был моложе лет на шесть, и ушла от мужа – поступок по тем временам греховный; для строгих по вере католиков – греховный вдвойне. Через семнадцать лет Яков оставил её и женился на молодой, но забыть его она так и не смогла. Тётя Нюра волновалась, как молоденькая, когда Барбье приехал в Степной Кучук проведать брата. В его дом заявилась она на правах законной жены и хозяйничала в нём три недели, пока гость не уехал. На осуждения родственников – «Стыда в ней нет, гордости», – не реагировала, жила сердцем.

В середине тридцатых был арестован, как «враг народа», её сын Александр Poop, талантливый поэт и журналист. На свободу он вышел перед самой войной. Чтобы дистанцироваться от «врага», его жена вышла замуж за русского и переписала дочь Марину на свою фамилию Вайнтрауб. В год депортации Саша с матерью прибыл в Степной Кучук, оттуда попал в трудармию. Там он с дядей Петей, братом тёти Нюры, получил «врага народа» во второй раз – для устрашения, видно. В лагере дядя выжил, судьба племянника оказалась менее счастливой. Какое-то время работал Саша санитаром в тюремной больнице, затем – в шахте, где погиб во время взрыва метана с шестью такими же, как и он сам.

В библиотеке Лейпцига хранится единственный сборник, который он успел издать, – «Rote Trommel» («Красный барабанщик»).

В шестидесятые годы по радио несколько раз упоминали имя корреспондентки Марины Вайнтрауб. Тётя Нюра затихала у репродуктора, а после горделиво заявляла: «Сердце подсказывает – внучка это. Кто бы помог её найти?» – и сушила глаза неизменно белым фартуком.

В Кучуке поговаривали, что сосед Ворок Иван неравнодушен к тёте Нюре. Перед смертью он проведал её. С заметным усилием вынула она из-под подушки флакончик с духами, помазала под мышками, устало проговорила.

– Капут, Ваня, к Нюре пришёл, – и вскоре умерла.

Ворок Иван плакал: «Аккуратистка была. Даже умирая, не хотела, чтоб от неё воняло».

– Одна я осталась, – расчувствовалась тетя Вера. – Ну, да что я, Isja, всё о грустном? Расскажи о себе, – и, выслушав, решила, – хорошо, что вы в город перебрались. Сами выучились и всех своих туда перетянули. Лиля, Саша и Алма, да и не только они – все, кто в деревне остался, так и не продвинулись в жизни, всё концы с концами сводят, всё в говне возятся.

Без деревенского гостинца, яиц, тётя Вера нас не отпустила.

В тихое послеобеденное время двинулись мы к речке. Перешли её вброд и отправились к нашему домику. Защемило… Он не узнавался – стал красивее, но короче. Сараи с домиком под одной крышей исчезли, а нам виделись именно они – в них в жмурки играли. Ласточки каждое лето лепили под крышей гнёзда. Угол доверху заполнялся коровьими лепёшками – символом тепла и уюта. На заднем дворе хоронили мы, плача, под стеклом цыплёнка. Та же яма с жёлтой глиной… Казавшаяся глубокой, она теперь чуть-чуть выше колен!

А вот и горка, где играли в лапту! Под нею когда-то нашла я гнездо перепёлки, выкормившей кукушонка.

Канавы… Кто и для чего нарыл их такое множество? Покрытые мягким и пушистым снегом, они зимой превращались в «чёртово ущелье», куда «с головой» уходили дети. Ранней весной устраивались в канавах палы, но летом, будто и не бывало палов, преображались они, расцветая высоким кипреем.

Дошли до затерявшейся на краю деревни полуразрушенной и пустой избушки бабки Василихи и отправились в степь. На месте целинной степи с её