Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

КПСС. Оруэлл достаточно хорошо и сильно об этом написал, но меня всегда удивляло, что сами профессора этой псевдонауки исключительно плохо знали свой предмет. Все в спецохране, все засекречено или прямо запрещено. Такая вот история.

Но нам неожиданно и очень повезло. На лекции я не ходил. Ни имени, ни внешним видом профессора не интересовался (и вдруг вспомнил! Историю КПСС вел Рахманов. Незрячий. Он говорил обычный, надоевший всем бред, но с таким искренним энтузиазмом, так остро, по-театральному изменял голос, приводил такие наглядные примеры преимуществ социализма, что даже самые оголтелые среди студентов коммуняки недоуменно переглядывались… Ну че с него взять? Слепой. На сей раз в том смысле, что жизни не видит, не знает, гораздо больше, чем просто незрячий). Сдать предмет было не делом ума и знаний, только совести.

Только у этого предмета, истории КПСС, практически совпадали учебники для университета и для школы. Ограниченное число имен и дозволенных фактов. Надо было только без стыда произносить эту гнусную ложь.

Однако на втором курсе вести семинарские занятия у нас стал молодой парень. Не запомнил его имени, но к нему я ходил, не пропускал. Он завершал свою карьеру молодежного босса и с высокого поста второго секретаря московского горкома комсомола планировал (планировал — замышлял и планировал — спускался вниз своим ходом) к месту на университетской кафедре истории КПСС.

Он не вел семинар в обычном понимании, даже не отвлекался на обычные, заявленные в методичке темы. Из раза в раз он сам рассказывал в лицах, как происходит судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Процесс был закрытым, но лично у него был допуск, и он не пропускал.

Сейчас все это опубликовано, кто интересуется, легко прочитать, но тогда в газетах обычная злобная, ядовитая шумиха, спустили натасканных на живое журналюг и совковых классиков. Привычное: «Ату их!». Сплошная, махровая ложь.

Молодым уже трудно объяснить, как травили Б. Л. Пастернака за книгу «Доктор Живаго». «Правда» в каждом номере печатала по сто писем от держателей диктатуры пролетариев:

— Я — Маруська Дынина, из совхоза «Запах Ильича», задоила за год восемнадцать коров, две из них насмерть. Я, конечно, эту гнусную клевету не читала (вообще читаю по складам, а подписываюсь крестиком), но скажу…

Один образчик откровенной лжи запомнился. Остервенелый критик процитировал «Говорит Москва» Даниэля[17] о том, что «от живота веером, очередями, бросил гранату и опять очередь…»

И страстно вопрошал у нечитавшей общественности:

— В кого стреляет из автомата от живота очередями господин Даниэль? В кого бросает гранату? В нас, в советских людей.

Ну и так далее, возбуждаясь до озверения.

А ведь можно проверить, у Даниэля совсем не так. Ложь, ложь, платная ложь! Там герой размышляет: кого бы он хотел убить, если безнаказанно. Никого. Перебрал всех врагов, начиная со школы. Иным хотелось бы в ухо, в зад коленом засветить, но убить? Никого. Разве что паханов из Политбюро КПСС, врагов страны и народа. Вот их бы от живота веером.

Продажный критикан, дешевка это читал. И заведомую ложь, навет, клевету не постеснялся опубликовать. Он, во-первых, был уверен, что никогда не опубликуют, его за язык не поймают, а во-вторых, не видел разницы между народом и членами Политбюро.

А может, он, как и я, догадался, что слово народ в прессе используется как синоним ЦК КПСС. В этом случае профессиональный лжец почти не соврал.

Этот парень, ассистент кафедры истории КПСС, заглядывая в собственные записи, спокойно, со словесными портретами рассказывал, как проходит процесс. Что сказал прокурор, что ему ответил Даниэль, как защищал себя Синявский. Он рассказывал и о процессе над Быковским и другими диссидентами. Самое главное: он говорил обо всех этих людях с теплотой, он явно был на их стороне. Получалось по его тону, что и другие чины с высокими допусками тоже сочувствовали обвиняемым и смеялись-насмехались над прокурором и судьями.

Помню, я с восторгом, но и некоторым недоверием подумал: разваливаемся.

Хотя не надеялся даже.

Эту кратенькую записочку о преподавателях хочу закончить ДЕМИНЫМ Михаилом Владимировичем. Он тогда шел вверх к заведованию кафедрой. А я истмат не только не любил, но и презирал и не очень-то скрывал это. Наглость моя доходила до того, что я перебивал лектора провокационными вопросами, завершал начатые им фразы совершенно недопустимыми замечаниями, полностью меняющими смысл на противоположный, вражеский, контрреволюционный. И все громко.

Он делал мне замечания. Я не приходил на следующую лекцию. Потом приходил и все заново. Тогда М. В. сказал:

— Родос, вы будете экзамен сдавать лично мне.

Те, кто был студентом, поймет.

Экзамен мы сдавали в огромной аудитории. Три аспиранта-экзаменатора, сели далеко друг от друга, чтобы всю аудиторию просматривать. А самого Демина нет. Я зашел одним из первых, комкаю подготовку, а вдруг успею до его прихода. Или он меня и в такой ситуации заберет?

В конце концов, со второго-третьего раза пересдам.

Рвусь вне очереди, входит М. В. Демин.

И сразу уже на пороге обращается лично ко мне:

— А вы, Родос, ко мне, только ко мне.

Все замерли, повернулись в мою сторону.

Не думаю, что меня все любили, но уважали. А тут собрались хоронить. Куда деваться? Пошел. Сажусь, начал отвечать. Ясно, что завалит. У всех ведь на глазах обещал. Ну что ж, такая моя спортивная жизнь. Сдавать к этому времени я уже прилично умел. Знания тут ни при чем. Почти ни при чем. Но сдавать человеку, который публично пообещал завалить, такого я еще не умел, опыта не было, не приходилось. Голос, мой прекрасный голос мне не отказал, не задрожал. И я стал, как заведено, закручивать демагогические фразы.

Туды-сюды.

Не знаю, как себя вести, может, прямо сдаться, сказать — я не готов, приду в другой раз. Не дождетесь. Как сказано в другом анекдоте, как на следствии.

Любой мой ход ведет к проигрышу.

Хожу.

Непрерывно говорю.

И тут Демин говорит:

— Подождите, Родос.

Встал и громко на всю аудиторию сказал:

— Пожалуйста, все остановитесь на минутку. Ассистенты, приостановите прием экзамена, пожалуйста. Всего две минуты… Вот передо мной студент Родос.

Народ притаился. Мало ему «неуд» поставить, ему нужна публичная порка.

Я мысленно адресовал ему много грубых слов. Заняло бы страницу. И цензура. Мне кажется, что иные из студентов не то чтобы злорадствовали, но хотели поприсутствовать при публичной казни.

Ну что же, средневековые казни собирали толпы народа.

С детьми приходили.

— Студент Родос, — продолжал Михаил Владимирович Демин, — не любит мой предмет и не стыдится публично демонстрировать это. Он даже