Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

хранитель моей духовной целостности, моего разума, даже если мы не обсуждали всевозможные события, то всё равно, будучи вместе, являлись опорой, сваями моста судеб друг друга. Если встречал его, глаз мой радовался, дух очищался, настроение поднималось. Твой закадычный друг, встретившись поутру, спросит на бегу: «Как дела? Мои терпимо!», и тебе от этих его нехитрых слов сразу становится тепло. Порой наши воспоминания о прошлой жизни не всегда совпадали в точности, но они были очень похожи, учёба, семинары, просмотренные фильмы, спектакли. «Эх, оказаться бы сейчас на воле да сходить на балет «Лебединое озеро», довольным, духовно обогатившимся вернуться поздно вечером домой, налить в маленький хрустальный бокал вишнёвого ликёра и, развалившись в кресле, неспешно потягивать божественный напиток!» – мечтает Иван. «Эх, сходить бы в татарский театр, посмотреть «Галиябану», а вернувшись домой, пить крепкий чай с душицей и радоваться жизни!» – вторю ему я. Видите, разница вроде бы есть, а вроде бы и нет её…

Наши отношения со всех сторон одинаковыми были, наверное…

Мы с Иваном состояли в длительной переписке. Освободившись раньше него, я восстановился в университете, но он всё равно продолжал мне писать, воспринял мою радость от возобновления учёбы как свою, долгое время слал деньги из лагеря…

Я через письма познакомил с ним свою будущую невесту Накию. Познакомил и с подружкой Накии – шустрой, красивой, открытой и добродушной татарочкой Аминой. Вроде бы между ними даже и переписка началась…

С нетерпением и грустью писавший из зоны Иван вышел на волю и как в воду канул, потерялся, исчез. И это странное поведение, как и его прошлое, осталось неразгаданной тайной для меня. Я долго разыскивал Ивана через Эскандера Даирского… Эскандер, желающая всё знать душа, писал мне: «Президент Велягурский вернулся в Херсон и… бросив родные края, вновь вернулся в Караганду, туда, где раньше трудился, в 19-ю общину. В этот раз – по собственной воле!»

Удивительно! Скажу больше: странно! И даже больше: уму непостижимо! Утомлённый неволей, ни одной секунды не намеревавшийся оставаться в Караганде молодой, умный, образованный парень, мастер на все руки, вырывается и снова возвращается в ад!.. Может, работы не нашёл он в Херсоне?.. Почему этот человек, когда узнал, что я восстановился в университете, постоянно наставлял: «Учись, учись!», высылал деньги: «Старайся, учись!», а сам не поехал в Киев? Кого он испугался, чего?! Или накопивший печальный опыт политический арестант насторожился, глубже меня поняв когда-то прежде высказанные мной сомнения-подозрения? То ли острого глаза КГБ испугался?.. А может, с родителями поссорился? Я не знаю, что пришлось испытать маме, отцу, прочей родне после ареста Ивана, потому что он никогда об этом не рассказывал, не жаловался. Иван – не я, он не был разиней и пустобрёхом. Да, было между нами такое вот различие, не смог я вовремя разглядеть его, потому и потерял друга…

Да, жизнь в России, условия проживания, вера, убеждения никогда не были стабильными и не будут. Россия – самый страшный и запутанный угол мира. Сегодня, мой уважаемый читатель, я призываю тебя в свидетели, собеседники, оппоненты, хочу обнажить завесу над самыми сокровенными глубинами души, где хранятся все сомнения-подозрения: «Вот, смотрите, разглядывайте!» Возможно ли, чтобы кто-то на кого-то нож точил? «У возможного зад широк», – говорит хлебнувший немало горя татарский народ.

Рассказывали, что во времена отправки Ивана на этап людей возили в товарных вагонах, предназначенных для перевозки скота. Набравшийся опыта в киевской тюрьме, отточивший убеждения, повидавший единомышленников, пообщавшийся с людьми близких убеждений, окрылённый, как и я, этим общением Иван Велягурский отправился в далёкий этап в «телячьем вагоне». Для утренних и вечерних перекличек и без того плотно набитых в вагон арестантов сгоняют на одну половину. Шум, гам! Конец сороковых годов, время наиболее сильных зверств со стороны конвоиров и надзирателей. Сгоняют на одну половину, а при переходе на вторую спину каждого арестанта разок-другой охаживают дубовым молотком. На этапе, которым везут Ивана, много стариков, предостаточно и немцев, раненых и покалеченных. Обессилевшие от долгой дороги, измученные жаждой и голодом старики не могут проворно перемещаться из одного угла в другой! Дубовый молоток с наслаждением долбит старческие ключицы, пересчитывает рёбра, пляшет «гопака» на лопатках!.. Если палач входит в раж, то меры уже не знает. Он превращается в жестокого, беспощадного изверга, степного волка. Наблюдающий эти издевательства Иван один раз стерпел, второй, а на третий его прорывает. «Почему так делаете?.. Без молотка не умеете, что ли, считать?!» – набрасывается он на конвой. А те молчат, замирает даже обрушивавшийся на спину переходящего на другую половину Ивана молоток. Поверка заканчивается, начальник конвоя вызывает Ивана и говорит, обращаясь ко всему вагону: «Вот этого карася надо наказать. Мы накажем его за то, что он хотел сделать вам добро. Но если вы скажете: «Мы согласны не получать воды сегодня, не выводите нас вечером в туалет, только не мучайте парня», мы оставим его в покое. Ну что, он ведь ради вас старался. А вы что скажете? К какому решению придёте?!»

С утра до вечера проклинающий конвой, измученный, изнурённый этап вдруг, круто развернувшись, начинает упрекать Ивана!.. И весь вагон в один голос выносит решение: «Пусть сам страдает за свой длинный язык!»

Ивана запирают в карцер, запястья «украшают» браслетами стальных наручников, запирают их на ключ. Оковы так сильно стянули, что у парня, вынужденного ехать стоя из-за тесноты карцера, опухают руки. Пухнут, пухнут, а оковы с каждой минутой всё сильнее врезаются в тело!.. Иван проводит в карцере ночь, под его ногтями собралась кровь, опухшие пальцы похожи на брёвна…

И остальных, кто ехал в вагоне, не пожалели: утром и вечером дубовый молоток, пританцовывая под «Хасбулата удалого!», изводит «разделочные доски» этапируемых…

Этап завершается, Велягурский долгое время лечится в тюремном лазарете… Почти выздоровев, возвращается на зону… и видит, что многие из тех, кто желал ему наказания в «скотовозке», превратились в придурков. Они пристроились в ППЧ, КВЧ, в каптёрке тоже его «попутчики», «фан-фанычи»… Истекающая кровью душа парня не выдерживает, в один из вечеров, в самый неприглядный, дождливый, перед отбоем он собирает фан-фанычей, выходящих с довольными лицами из КВЧ-ППЧ, ставит их на колени и велит «мчаться наперегонки» по территории лагеря. Те, конечно же, опускаются на колени, шурх-шурх, шелестя гравием, тяжело волокутся, каждую минуту умоляя: «Иван Семёнович, прости дураков!»

Прощает их Иван, отпускает, но напоследок говорит: «Это был – мой первый и единственный дурной поступок».

Контингент зоны и начальство трудовой части лагеря считаются с Иваном, крепко считаются, его слово многих избавило