Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

XVI.

В этой главе м-сье Пьер терпит двойное поражение: как футуролог и как

организатор сотрудничества между палачом и жертвой, что предвещает общий

обвал мира «крашеных».

Цинциннату, после всего пережитого, приходится трижды заклинать себя

словом «спокойствие». Однако, несмотря на такое состояние, он легко разга-дывает смысл навязанного ему для просмотра «подарка» м-сье Пьера семье

директора: альбома с его изобретением – фотогороскопом, якобы предсказы-вающим будущее, в данном случае – предстоящую жизнь и незавидную судьбу

Эммочки. При ближайшем рассмотрении Цинциннату «становилась безобраз-но ясной аляповатость этой пародии на работу времени». Подтасовки и искажения в описании будущей жизни Эммочки завершаются в финале полным

1 Там же. С. 116.

2 Там же. С. 117.

3 Там же. С. 118.

295

фиаско: «…лицо её на смертном одре никак не могло сойти за лицо смерти».

Предсказание судьбы директорской дочки явно не удалось м-сье Пьеру, и альбом со злокозненной фальшивкой унёс Родион, сообщив, что барышню увезли.4

Подсунутый Цинциннату фотогороскоп был необходим м-сье Пьеру как доказательство его способности прорицать будущее, а, следовательно, и легитим-ности его как палача – исполнителя воли неизбежного, неумолимого рока. В

философских представлениях Набокова само это понятие, ввиду непредсказуемости будущего и свободы человеческой воли, принципиально неприемлемо, –

и весь эпизод, служит, видимо, популярной иллюстрацией этого, крайне важного для него тезиса, который он постоянно отстаивал во всех своих произведениях.

Открыто претендуя теперь на заявленную роль, м-сье Пьер впервые появляется «совершенно официально, уже не в арестантском платье, а в бархатной

куртке, артистическом галстуке бантом и новых, на высоких каблуках, вкрадчиво поскрипывающих сапогах с блестящими голенищами (чем-то делавших

его похожими на оперного лесника) … а за ним, почтительно уступая ему пер-венство в продвижении, в речах, во всём, – Родриг Иванович и, с портфелем, адвокат».1 Нарочито вульгарной театральщиной костюма и фиглярством в поведении и речи «руководителя казнью» (как, запинаясь, представил палача Родриг Иванович) Набоков подчёркивает смехотворно бездарную претенциоз-ность и отвратительное лицемерие разыгрываемого действа. Патетически рас-писывая традицию «забавной мистификации», м-сье Пьер оправдывает её необходимостью создания атмосферы «тёплой товарищеской близости … между

приговорённым и исполнителем приговора». Он осуждает «варварство давно

минувших времён, когда эти двое … встречались лицом к лицу только в последний миг перед таинством».2 Чуть ли не до слёз умиления растрогав директора, м-сье Пьер просит прощения у своего подопечного за «невинный обман» и протягивает Цинциннату руку (не принятую). Потуги создать впечатление солидно-сти заседания присутствующей «тройки» то и дело подводит неуклюжесть и

несыгранность из рук вон плохих актёров: портфель адвоката оказывается в

«сидячем положении пьяного» у ножки кресла его владельца, всё время беспрерывно что-то пишущего; директор путается, не зная, как представить м-сье Пьера; последний делает ему за это откровенный выговор: «…в такую важную минуту … сплоховали, батенька».3 Адвокат Роман Виссарионович ищет в портфеле программку, которую он отдал м-сье Пьеру. М-сье Пьер самозабвенно хва-4 Там же. С. 118-119.

1 Там же. С. 119.

2 Там же. С. 120-121.

3 Там же. С. 122-123.

296

стается своей трогательной дружбой с «пациентом», но почему-то пугается, когда Цинциннат наклоняется и смотрит под стол, куда он уронил смятую сереб-ряную бумажку от шоколада, которую от нечего делать теребил в кармане.4 Ис-комый пафос вершителей правосудия оборачивается кощунством, халтурой и

фарсом.

Цинциннату, наконец, объявляют: «Представление назначено на послезавтра … на Интересной площади… Совершеннолетние допускаются…. Талоны

циркового абонемента действительны… А завтра, – как велит прекрасный

обычай, – мы должны вместе с вами отправиться с визитами к отцам города».5

На предложение предоставить ему слово Цинциннат ответил молчанием. Инициативу коллег обойти какой-то «закончик» официальный «руководитель казнью» пресёк окриком: «Но, но... полегче, шуты. Я зарубок не делаю».1

Когда все удалились, к Цинциннату пришёл библиотекарь – забрать книги.

Этот персонаж – единственный в романе, на котором «вместе с пылью книг …

осел налёт чего-то отдалённо человеческого», но и его так «прищемили и вы-плющили», что уделом его остались лишь постоянная дрожь и предельный

лаконизм невольного молчальника. Фигура символическая, но и вполне реальная, узнаваемая, знаменующая судьбы тех, кто, скрываясь в недрах тоталитарного режима, прячась среди книжных полок, пытался создать хоть какое-то

отдалённое подобие человеческой жизни.

Цинциннату не до книг, и он возвращает их библиотекарю : «“Guercus”’а я

одолеть не мог! Да, кстати, тут мне ошибкой … эти томики … по-арабски, что

ли … я, увы, не успел изучить восточные языки».2 Что касается «Quercus»’а, то

его повествователь («сидящий в ветвях дуба») лишь фиксирует череду случайных событий, никаких закономерностей в них не обнаруживая, – излюбленная

идея Набокова о «дуре-истории», одолевать которую смысла нет. Относительно же «томиков» на непонятном языке, – Цинциннат утешает себя тем, что

«душа наверстает»,3 то есть он надеется, что в послесмертном состоянии сознания его «всевидящее око», освобождённое от плена телесного существования, откроет ему, среди прочего, и тайну прожитой им «книги жизни».

XVII.

Происходящее в этой главе выглядит как пародия на сатанинский бал: Цинцинната, в качестве «воспитанника» м-сье Пьера, «кремнистыми тропами»

(«…сквозь туман кремнистый путь блестит…» – вспомнит всякий горестную

4 Там же. С. 121.

5 Там же. С. 123-124.

1 Там же. С. 124.

2 Там же. С. 125.

3 Там же.

297

судьбу поэта) ведут на торжественное мероприятие, посвящённое завтрашней

казни. Одинаково одетые в