Леонид Брежнев. Опыт политической биографии - Виктор Деннингхаус

Верховного Совета СССР, в начале января 1981 г. пригласили в Завидово редактировать проект отчетного доклада Брежнева на XXVI съезде КПСС[161]. На даче уже работала «группа Иноземцева», и появление новых лиц – Печенева и Лукьянова – неприятно удивило и даже рассердило Брежнева, привыкшего работать со «своими людьми»[162]. «Не знаю, хорошо ли Леонид Ильич знал Анатолия Ивановича [Лукьянова], – вспоминал Печенев, – по его виду и выражению лица я этого как-то не заметил, но, глядя на нас, сумрачно и недовольно промолвил под ухмылки <…> основного состава своей команды: “Надеюсь, Андрей [A.M. Александров-Агентов], ты больше никого к нам не привезешь?” “Нет, нет, Леонид Ильич, – с готовностью откликнулся Андрей Михайлович, – больше никого!” “Ну, хорошо, – обронил наш Ильич, – слава Богу”»[163].

«Характерно, – вспоминал Арбатов, – что в последние годы жизни Л.И. Брежнева <…> было официально запрещено направлять записки и иные материалы представителям руководства и работникам аппарата ЦК – все должно было направляться <…> в Общий отдел, который курировал К.У. Черненко. И уже там анонимные чиновники решали судьбу присланного материала – многое шло “в корзину”, другое – в пару отделов ЦК, и лишь в отдельных случаях плод трудов ученых прорывался к руководству. <…> У ученых был отобран <…> моральный стимул к работе, что хуже всего – стимул не только писать записки, но и думать: зачем трудиться, если твои мысли никому не нужны?»[164].

Под крылом у Брежнева

Только близость к Брежневу, его личная защита позволяла «речевикам» быть «недосягаемыми» для консервативной части руководства КПСС. «И пока над всей нашей командой, – констатировал Бовин, – был раскрыт “зонт безопасности”, который держал Брежнев, руководящие недоброжелатели вынуждены были мириться с отклонениями от правил партийной субординации и от критериев идеологической чистоты»[165]. «Зонт безопасности» Брежнева прикрывал «речевиков» практически до самой смерти генсека. Примером этому может служить пресловутое «дело ИМЭМО». Институт мировой экономики и международных отношений, который возглавлял Н.Н. Иноземцев, получил среди консерваторов репутацию «гнезда ревизионизма». Евгений Примаков в своих воспоминаниях приводил пример, как однажды Иноземцев выступил с критическим докладом, да еще «без бумажки», на пленуме ЦК КПСС, что вызвало большое неудовольствие многих присутствовавших в зале. По его словам, помощник генсека А.М. Александров-Агентов после этого сказал Иноземцеву: «Николай Николаевич, после вашего выступления стало ясно, что мы стоим перед дилеммой: либо нужно выводить из ЦК интеллигентов, либо делать ЦК интеллигентным»[166]. Не вызывает сомнения, что легче было «вывести интеллигентов из ЦК», поставив заслон не только их карьерному росту, но и влиянию на Брежнева, что и было проделано с Иноземцевым. Руководству института были предъявлены обвинения в «идеологическом провале» и «засоренности кадров». При ЦК КПСС под руководством члена Политбюро В.В. Гришина была создана специальная комиссия по расследованию деятельности института, а на закрытом заседании Политбюро ЦК КПСС от 8 апреля 1982 г. Андропов проинформировал о выявленных антисоветских настроениях и положении с кадрами в ИМЭМО [167].

После скоропостижной кончины Иноземцева в результате сердечного приступа в августе 1982 г. нападки на его институт продолжились с новой силой. Идеологический «разгром» ИМЭМО на партийном собрании под руководством МГК и отдела науки ЦК КПСС был назначен на вторую половину октября. Арбатов и Бовин обратились за помощью к Брежневу, жизнь которого отсчитывала последние недели. «Мы рассказали Брежневу о неприятностях, – вспоминал Арбатов, – которые обрушились на Иноземцева и <…> ускорили его смерть, и о том, что <…> намечено партийное собрание, где постараются испачкать и память о нем, а также планируют учинить погром в институте»[168]. Брежнев, ничего не знавший «о деле ИМЭМО», в подробности вдаваться не стал, а только спросил: «Кому звонить?». Арбатов с Бовиным назвали фамилию Гришина, с которым Брежнев тут же связался, приказав ему отменить «указание прорабатывать покойного Иноземцева» и доложить о результатах, а также «добавил несколько лестных фраз об Иноземцеве»[169]. Намеченное комиссией партсобрание в ИМЭМО было тут же отменено, а деятельность комиссии свернута[170].

Еще одной производной симбиоза Брежнева и «речевиков» стала неподдельная человеческая близость: наряду с охраной, спичрайтеры превратились, по сути, в брежневскую семью, с которой он проводил праздники, в том числе свое 69-летие. В дневниках А. Черняева присутствует описание неформального общения спичрайтеров с генсеком: «19 декабря [1975 г.] у Брежнева день его рождения. <…> С семи до полуночи сидели за столом, “при свечах”. Говорили тосты. Грубого подхалимажа не было. Все говорили дело – о действительных его заслугах и действительно хороших его человеческих качествах. Под конец его упросили почитать стихи. И он опять (как в 1967 году на прощальном ужине после завершения работы над докладом) читал очень выразительно Апухтина, Есенина, еще кого-то»[171].

Александр Бовин так вспоминал о совместных вечеринках с генсеком в Завидове: «Не могу не сказать о гостеприимстве Брежнева. Конечно, это было гостеприимство за казенный счет, но зато весь остальной антураж был хлебосольно-русским. Брежнев любил завидовское застолье. <…> Застолье было формой общения, “расслабухи” <…>. Не чувствовалось скованности: вот – Генеральный, а вот – машинистка. Перед выпивкой и закуской все были равны»[172]. Общаясь с «речевиками» и своими помощниками вдали от Кремля, Брежнев охотно рассказывал подробности из своей личной жизни, о случаях на охоте, о наградах и званиях, о своих увлечениях, привычках, здоровье и т. п.[173]

В неформальной обстановке «охотничьего домика» спичрайтеры пытались даже приобщить Брежнева к «высокому искусству». Одну из таких неудачных попыток описывал Черняев: «Однажды, опять же в Завидово, Николай Шишлин, один из спичрайтеров, талантливый и образованнейший человек (он нам там наизусть читал “Спекторского” Пастернака и его гениальные стихи из “Живаго”), уговорил Генерального посмотреть только что вышедший фильм Тарковского “Рублев”. В фильме, мол, раскрыта тайна отношений власти и творческого начала нации. Вечером сели в столовой, где нам временами показывали кино. Через 15 минут Леонид Ильич встал и пошел к выходу <…> махнув рукой: “Это все ваши интеллихентские штучки”» [174].

Нравы «речевиков», проживавших неделями и месяцами на цековских дачах, были свободными. Станислав Меньшиков, привлеченный для подготовки международного раздела доклада Брежнева к ХХIII съезду КПСС, вспоминал, что они нередко выпивали и однажды, во время одного из таких «коллективных возлияний», сожгли в камине «музейный экспонат» – «сталинские дрова», о чем незамедлительно было доложено в Управление делами ЦК. Дело о порче «сталинского имущества» «речевиками» было замято, однако эта история надолго вошла в «цековский фольклор»[175]. «[“Речевики”] садились в отведенных им комнатах и писали, – вспоминал Замятин. – Бовин предпочитал уединяться, ставил бутылку водки, наливал и работал.