Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

но однажды их подняли и, так никогда не было, они погрузили ящики патронов, боевые пулеметы, сел полковник (большой командир), они его не каждые полгода видели — полетели. И летели не как обычно, а вдвое дальше и приземлили их не на полигоне, как всегда, а на стадионе. И света не было, и ни он, да и никто, не смог разглядеть примет, где они, и тут пошла толпа, множество людей, отдельных людей не было видно, только толпу, и она приближалась, и люди орали, и не понять что, и даже неясно, на русском ли языке, и полковник приказал: заряжай. Потом: цель-с!

Потом: боевыми, без предупреждения, по толпе — огонь!

— Валер, — перебивал самого себя Дрямин, — я не такая паскуда, я первую очередь поверх голов пустил, вверх.

Но полковник орет:

— Вверх не стрелять, вести огонь на поражение, огонь!

Мы три очереди дали. Там крики, стали разбегаться. Полковник орет: «Быстро по местам, в вертолет». И пилоту: «Мотор заводи и ходу».

— Кто это был? В кого мы стреляли? Много ли я лично поубивал? Спать не могу, жить не могу, простить себе не могу. Мы потом по картам лазили, циркулем крутили. Скорость вертолета нам известна, время в пути тоже — начертили круг.

Там мало населенных пунктов. Таких, чтобы со стадионом, с трибунами, вроде и нет совсем. Только на территории Китая. Наш круг условный и их территорию цеплял. Так и не знаем. Бились и к вертолетчикам. Того другана-пилота через неделю куда-то перевели…

Я ему говорю:

— Валер, это не ты стрелял, не человек Валерий Дрямин, это боец-десантник стрелял, не человек, а функция. Тот, кто делает, обязан делать, что ему приказали.

А вы бы как его утешили?

Мы редко с Дряминым виделись, особенно когда мы с Люсей из общежития ушли.

Но как-то перед распределением опять он меня нашел. Голова опять между ног.

— Меня в КГБ пригласили. Предложили у них работать. Я дал подписку.

— Дал — все. Молодец. Кого-то бы все равно загребли. Если им нужен человек, человек найдется. Не убивайся.

На следующий день опять приходит:

— Я к ним сам опять пришел. Еле прорвался. Нет, говорю, не могу, отказываюсь, не могу вам, бесам, служить. Делайте что хотите. Они жутко орали, сначала капитан, потом другой пришел, потом третий, пугали, ругали, опять пугали, но я уперся.

Валерия Дрямина наказали. Как коммунист и бывший десантник, он получил обязательное распределение: начальником по воспитательной работе в колонию строгого режима. Говорят, выпускников МГУ никогда в жизни так не распределяли.

Володя Жуков

Худенький, стройный, тоненький даже не по-юношески, а по-детски.

Едва ли не лучше всех бегал на средние дистанции.

— Знаешь, какая нация самая грязная в мире? Чуваши. Я знаю, я сам чуваш. Они после себя посуду не моют, тараканы к утру все вычистят.

Мы случайно попали с ним в одну комнату и прожили два года. Более всего он любил танцы, каждый вечер всех уговаривал пойти с ним на танцы. И почти каждый вечер после танцев приводил в нашу комнату девушку. Это бы не удивительно, и другие так делали. Удивительно, что наутро девушки уходить не хотели, подстерегали Жукова, предлагали ему любовь и сердце или все, чем он заинтересуется.

Но он неожиданно быстро женился, на худенькой девушке, тоже чувашке. Жили они прямо на койке в комнате для четырех мужчин, и над их головой висел большой мешок, полный презервативов.

— Иначе нельзя, — рассудительно говорила его жена, кажется Галя, — Илюшечка может появиться.

Володя был золотомедалистом. Поступил после истории. А меня тут же задвинули в профсоюз, как беспартийного, поставили на заведование культурой и обязали посмотреть характеристики, с которыми абитуриенты становились студентами, и отыскать всех, кто был музыкантом. Началась утомительная борьба за лучшую факультетскую самодеятельность. И тут надо сказать, что нежданно-негаданно философы оказались едва ли не на первом месте. За нас пела студентка-заочница Алла Иошпе вместе со своим тогда еще не мужем и студентом совсем другого вуза Стаханом Рахимовым. Кто-то знаменитый, может быть тоже заслуженный, был и у филологов, к ним на концерты тоже ломились, но на первом месте, конечно, физфак. Там начинал свою эстрадную карьеру Сергей Никитин с четырьмя парнями поменьше ростом.

Татьяны с ним еще не было.

Так вот. Приказано, я полез высматривать музыку в характеристиках. Но начал я с того, что посмотрел школьные характеристики тех, кого я уже хорошо знал. Жукова, например.

Я был поражен. Это была поэма. Поэма в прозе, без рифм. Ничего подобного я не видел и о таком не слышал. Не было равных. Писал и подписал директор школы. «Самый лучший, самый умный, самый талантливый. Я уверен, что многие из преподавателей МГУ по уровню интеллекта и общей эрудиции уже сейчас уступают Володе Жукову».

Как-то нескромно даже.

Как-то в нашей комнате собралась приличная толпа — хохмы, анекдоты, смешные истории, общий хохот. Володя полулежит на своей койке:

— А я сегодня зашел в аптеку…

Все замолчали, повернулись к нему, он обычно только смеялся до соплей из носа, сам ничего не рассказывал, а тут вызвался.

— А там одна симпатичная девушка спрашивает у кассирши: сколько стоит пирамидон? А та ей отвечает: «Вы имеете в виду амидопирин?»

Минутная пауза. Потом я, как главный, осторожно спрашиваю:

— Ну? Ну и что?

Володя смеется, сопля выскакивает из носа.

— Больше ничего.

— А зачем ты это нам рассказал?

— Вы все друг другу рассказываете, смеетесь. Мне тоже хочется, только мне нечего рассказать.

Жуков однажды отпустил мне не слишком лестный комплимент:

— Ты очень тяжелый человек, у тебя ужасный характер. Но за радость слушать тебя, разговаривать с тобой, быть рядом с тобой люди добровольно подвергают себя большому риску быть обсмеянными тобой, и даже оскорбленными.

Ну что ж. К сожалению, очень близко к тому.

Некоторое время он получал повышенную стипендию, держался в отличниках, но довольно быстро и заметно деградировал, метался с кафедры на кафедру, пока не застрял в тине марксизма-ленинизма, где собрались, и то из конъюнктурных соображений, одни нацкадры и человеческая шваль вроде Резутина.

Гена Чередниченко

Он у меня уже промелькнул в главке о Билле.

На младших курсах мы с ним близко дружили. Он был хороший, искренний парень, был бы, видимо, высоким, если бы не горб.

Когда мы каждый год ездили в Загорск на Пасху, он всегда был среди нас. Кто знает, кто помнит, в Загорске собиралось так много народу, что не все могли вместиться. Все церкви и