Русская литература для всех. От Толстого до Бродского - Игорь Николаевич Сухих

порядком шла в хуторе жизнь: возвратились отслужившие сроки казаки, по будням серенькая работа неприметно сжирала время, по воскресеньям с утра валили в церковь семейными табунами; шли казаки в мундирах и праздничных шароварах; длинными шуршащими подолами разноцветных юбок мели пыль бабы, туго затянутые в расписные кофточки с буфами на морщиненных рукавах» (кн. 1, ч. 3, гл. 1).

Традиционную версию казачьей судьбы определяет дед Гришака. На вопрос внучки: «Боишься помирать, дедуня?» – он с радостной улыбкой отвечает: «Жду смертыньку, как дорогого гостя. Пора уж… и пожил, и царям послужил, и водки попил на своем веку» (кн. 1, ч. 1, гл. 19). Что-то похожее на сто лет раньше произносил другой мудрый дед, толстовский Ерошка. Вообще, начальные сцены «Тихого Дона» больше напоминают не «Войну и мир», а толстовских «Казаков».

Даже самые страшные, ужасные события (изнасилование Аксиньи отцом и его убийство матерью и братом, страшные побои мужа, попытка самоубийства Натальи) не акцентируются, не выделяются, а поглощаются мощным стихийным жизненным потоком. Но здесь же, в первых двух частях первой книги, завязывается главный сюжетный узел, который определит всю романную структуру «Тихого Дона».

Григорий и Аксинья: любовь во время чумы

В основе сложного эпического построения «Тихого Дона» лежит простая фигура: любовный треугольник (Григорий – Аксинья – Наталья), осложненный еще несколькими линиями (Аксинья – Степан – Григорий, Аксинья – Евгений Листницкий). «Григорий и Аксинья» – не менее страстный любовный роман, чем «Ромео и Джульетта» или «Мастер и Маргарита».

«Зачем арапа своего / Младая любит Дездемона, / Как месяц любит ночи мглу?» – спрашивает импровизатор, герой пушкинской повести «Египетские ночи» (1835), имея в виду знаменитую трагедию Шекспира «Отелло» (1604). И сразу же отвечает: «Затем, что ветру и орлу / И сердцу девы нет закона».

Сердцу казачки, оказывается, тоже… Сквозь семейную сагу уже в первой книге «Тихого Дона» прорастает любовный роман: и казаки любить умеют.

Первый виток отношений Григория и Аксиньи – случайная и роковая встреча на берегу Дона (она будет откликаться в романе до самого конца), ночное свидание («Пусти, чего уж теперь… Сама пойду!..») и демонстративный разрыв с чужой женой накануне собственной женитьбы: «Надумал я, давай с тобой прикончим… прикончим эту историю» (кн. 1, ч. 1, гл. 6).

Второй цикл – новое сближение («Ну, Гриша, как хошь, жить без тебя моченьки нету…»), уход из мелеховского дома и попытка самоубийства Натальи, бегство любовников к Листницким.

Потом романический сюжет надолго останавливается. В отношения героев вмешивается история: не только в Петербурге, но и здесь, в казачьем хуторе, начинается Настоящий Двадцатый Век. В третьей части первой книги происходит очередная трансформация жанра: история любви сменяется военно-исторической хроникой.

Война, как в страшном сне, начинается в «Тихом Доне» многократно: о ней узнают на хуторе, потом отдельно рассказано, как с ней столкнулся Григорий, потом, еще раз, она дана через восприятие Петра и других хуторян-однополчан.

Горизонт повествования в военных главах резко расширяется. Действие перебрасывается в Петербург, Москву, на фронт. Хутор Татарский, в первых двух частях бывший центром казачьего мира, становится точкой на карте, песчинкой в историческом водовороте.

Линейная фабула семейной истории здесь резко ломается. В романе появляются многочисленные исторические персонажи. Повествование – по-толстовски – ведется с точки зрения то казачьего сотника Листницкого, то большевика Бунчука, то генерала Корнилова.

Огромное место в хроникальной части занимают массовые сцены. Причем размышления и споры персонажей, пейзажно-символические и социально-политические обобщения, «толстовские» моралистические умозаключения относительно автономны, жестко не соотносятся друг с другом.

Повествователь в «Тихом Доне» – не всесильный и всезнающий Бог «Войны и мира», а объективный свидетель, наблюдатель мощного потока взбаламученной, несущейся куда-то жизни.

В шолоховском эпосе по-своему показано крушение гуманизма, о котором говорили в интеллигентских салонах Блок и другие модернисты. «Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя выйтить – надо человеческую правду блюсть, – наставляет идущих на войну казаков мудрый старик. – Чужого на войне не бери – раз. Женщин упаси бог трогать, и ишо молитву такую надо знать» (кн. 1, ч. 3, гл. 6).

Казаки списывают и увозят под нательными рубахами «приглянувшиеся» тексты «от ружья» и «от боя», но это их не спасает. «Смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы». Чуть раньше была дана сцена жестокого надругательства над полькой-горничной, где нарушалась другая стариковская заповедь. Пытавшийся защитить девушку Григорий получает освященное именем божьим предупреждение: «Вякнешь кому – истинный Христос, убьем!» (кн. 1, ч. 3, гл. 2).

Еще сложнее оказывается придерживаться первой стариковской заповеди. Здесь грешны все, молодые и старики (начиная с Пантелея Прокофьевича), казаки и иногородние, красные и белые, рядовые и офицеры. «Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи! Новое рукомесло приобрели!» – распекает «добычливого подхорунжего» Мелехов. Но тот с улыбкой кивает на начальство: «Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везем да на повозках, а они цельными обозами отправляют» (кн. 4, ч. 7, гл. 19).

Ранее в несобственно-прямой речи героя возникала обобщающая картина: «Широкой волной разлились по фронту грабежи; брали у заподозренных в сочувствии большевикам, у семей красноармейцев, раздевали донага пленных… Брали все, начиная с лошадей и бричек, кончая совершенно ненужными громоздкими вещами. Брали и казаки, и офицеры. 〈…〉 Распоясались братушки. Грабеж на войне всегда был для казаков важнейшей движущей силой. Григорий знал это и по рассказам стариков о прошлых войнах, и по собственному опыту» (кн. 3, ч. 6, гл. 9).

В развитии сюжета романа героям все труднее становится «блюсть» человеческую правду. Она постоянно вступает в конфликт с непостижимыми законами жизни. «Свои неписаные законы диктует людям жизнь», – комментирует повествователь парадоксальные отношения Аксиньи и Евгения Листницкого (кн. 1, ч. 3, гл. 22).

Жизнь – одно из главных романных слов, простое и непонятное, объясняющее все – и ничего.

В военных частях и главах Григорий Мелехов, молодой и безудержно-страстный казак, живущий до поры до времени бездумно, так, как растет трава, постепенно превращается в казачьего Гамлета.

«Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой… Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули. 〈…〉 Меня совесть убивает», – исповедуется он брату, вспоминая убитых собственной рукой (кн. 1, ч. 3, гл. 10).

Одна из ключевых «гамлетовских» характеристик появляется в разговоре Мелехова с однополчанином Урюпиным. «Убью и не вздохну – нет во мне жалости! – чеканит человек с „волчиным сердцем“. – Животную без потребы нельзя губить – телка, скажем, или ишо что, – а человека унистожай. Поганый он, человек… Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки». Григория же он