Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

растерянности Шелоро, забыв постыдиться водителя и сбрасывая с себя домашний халатик, заметалась между шкафом, где у нее висели на плечиках хорошие платья, и зеркалом, под которым лежали на столике коробка с пудрой и тюбик с помадой.

– Ну да, ты будешь себе молодость возвращать, а в это время все руководство конезавода во главе с самим генералом тебя жди, – стоя на пороге, сказал шофер и загадочно добавил: – Завтра и будешь свою косметику наводить перед командировкой в Ростов.

И, лишь только очутившись в кабинете у генерала Стрепетова, начала Шелоро постепенно соображать, что означали эти слова.

Генерал Стрепетов, с некоторых пор уже не называющий ее на «ты», но и не отказывающий себе при встречах с ней в праве на иронию, увидев Шелоро на пороге своего кабинета, сразу же и огорошил ее:

– Вы что же, Романова, так и надеетесь всю зиму у окна за картами просидеть? В то время как у нас каждый человек на счету. Например, некого даже в данный момент на областную ярмарку с живым товаром послать. – И, явно удовлетворенный тем, что Шелоро, все еще не понимая, продолжает тупо смотреть на него, он спросил: – Конечно, если вы, как оседлая цыганка, теперь уже от ярмарок стали отвыкать, то я могу вместо вас и какую-нибудь другую…

– Нет, нет! – Замахав обеими руками, Шелоро отчаянно оглянулась вокруг. – Я ей зоб вырву.

– А вот этого я от вас не ожидал, – укоризненно сказал генерал Стрепетов.

Но все еще не зная, верить или не верить этому неожиданному подарку, Шелоро заикнулась:

– А на кого же я свою мелюзгу брошу?

Генерал Стрепетов рассердился:

– Что значит – брошу? Если не ошибаюсь, ваши старшие уже в девятый и в десятый классы пошли, а для малышей мы в детсадике специально открыли круглосуточную группу. Но если, конечно, вы, как многодетная мать…

И опять Шелоро, как крыльями, замахала перед ним обеими руками.

– Согласна, Михаил Федорович, я согласна.

– В таком случае… – Генерал обвел глазами кабинет и нашел на стуле в самом углу черноволосого грузного мужчину. – Ты, Харитон Харитонович, как ответственное лицо, лично займешься распродажей поросят и гусей, а Шелоро Романова будет вести бухгалтерию, – генерал нагнулся и вытащил из-под стола большую военно-полевую сумку, – и складывать в эту кассу выручку. Я знаю, Шелоро, что вас никакой мошенник не сумеет обдурить. Но сумку потом мне лично вернешь, – предупредил он, уже опять по-старому называя Шелоро на «ты».

Она уже оправилась от первой растерянности и, верная себе, не удержалась, чтобы спросить:

– С деньгами или?..

Ни секунды не колеблясь, генерал ответил ей:

– А это как тебе твоя цыганская совесть позволит.

И снова Шелоро не смогла утерпеть:

– У совести, Михаил Федорович, паспорта нет. Она не бывает ни цыганской, ни русской.

Генерал Стрепетов даже вынул из футляра очки и водрузил их себе на седловину носа, чтобы лучше рассмотреть лицо Шелоро:

– Вот поэтому я и надеюсь на тебя.

Обрадованная столь неожиданной командировкой, Шелоро наутро следующего – воскресного – дня, когда большая машина с повизгивающими в ее кузове в клетях поросятами и гагакающими в плетенках гусями уже выехала из поселка, не сразу смогла уловить подлинный смысл вопроса своего спутника, ветеринара конезавода:

– У первого стога притормозим или дальше?

Отрываясь от своих мыслей, она неузнающими глазами взглянула на него, сидевшего за рулем, и рассеянно ответила:

– Дальше.

И только когда их машина еще минут через двадцать стала замедлять ход у ячменного стога, чернеющего слева от дороги в сдвинутой набекрень шапке снега, она сообразила:

– Ты что, Харитон Харитонович, совсем сдурел? Тут же машины через каждые три минуты шныряют. Как будто на обратном пути у нас времени на это не будет.

С явным неудовольствием подчиняясь ее словам, ветеринар снял ногу с тормозной педали.

После войны уже опять начинали входить в моду праздничные ярмарки. Перед Новым годом, на Первое мая, в День урожая и перед Седьмым ноября сперва в райцентр, а потом из районов и на большие областные ярмарки колхозы и совхозы свозили на грузовых машинах всевозможную снедь и живность. Конечно, это были совсем не те ярмарки, которыми до войны славился Ростов. Еще девочкой Шелоро бывала тогда на них с отцом и с матерью. Все, что только понадобилось бы кому-нибудь, можно было на этих ярмарках и продать, и купить. Все, что вызревало, выгуливалось, выкармливалось в степи, на заливных займищах и в Дону. От собранных казачками прямо с грядок и отобранных один к одному свежих и засоленных, замаринованных в дубовых бочонках на камышовых, вишневых, смородиновых листьях огурцов и помидоров до только что вываленных из сетей на берег грудами живого серебра, снятых с кукана или вытащенных из проруби стерлядей, сазанов, сул и завяленных на солнце и сквозняке шамаек, рыбцов, чебаков. От цибарок и запечатанных рамок с медом до бочек распирающего обручи цимлянского, раздорского, пухляковского и всякого другого, на любой вкус и букет, донского вина, от чувалов с пшеничной и кукурузной мукой до черноземельных барашков. От моченых ажиновских арбузов до совсем еще целехоньких, как будто они только что были срезаны секаторами с лозы, додержанных до холодов на чердаках в соломе виноградных гроздей. От пронзительно оглашающих ярмарку своими рыданиями павлинов до потрясающих набрякшими кровью бородами индюков. От живых кроликов до только что настигнутых на озимке выстрелами охотников зайцев. От яиц, сохраняемых от порчи в плетенках с солью, до залитых в деревянных бадьях смальцем салтисонов и кругов домашней колбасы. Перед войной колхозы и совхозы на Дону уже начинали сбрасывать с себя коросту и входить в силу. Но и теперь у Шелоро, когда их машина заняла в Ростове на ярмарке отведенное ей место, с отвычки разбежались глаза. Заставленная машинами и открытыми прилавками ярмарка на Соборной площади переливалась и гомонила.

Стоя в кузове машины, Шелоро сразу же нашла в этой коловерти цыган и цыганок. Даже что-то похожее на зависть шевельнулось у нее в сердце, когда она увидела, как они с непринужденной независимостью сновали в живом кружеве толпы, появляясь и исчезая то в одном, то в другом месте. Но тут же она и нащупала рукой перекинутую через плечо кожаную сумку, врученную ей генералом Стрепетовым. Ни на что другое, кроме того, о чем он принародно сказал ей в конторе конезавода, она теперь не вправе была отвлекаться. Лишь на секунду промелькнуло у нее сожаление о том, что Егору, который остался на глухом отделении при табуне, так и не придется сегодня полюбоваться на всю эту