Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

удалось ему хуже и «разделяет судьбу утопий – ей трудно поверить». Другое дело – «задание» второе, литературное, гораздо лучше, по мнению Ходасевича, удавшееся автору и представляющее собой «не что иное, как

ряд блистательных арабесок ... объединённых … не единством “идейного” замысла, а лишь единством стиля».4 Спустя год, в статье «О Сирине», Ходасевич, находя Сирина «художником формы, писательского приёма», таким удивительным образом не только детализировал, но и переосмыслил свою трактовку «Приглашения на казнь», что означенные «арабески» (узоры, образы –

словом, «игра самочинных приёмов», в его терминологии), «подчинённые не

идейному, а лишь стилистическому единству», получили у него статус «запол-няющих творческое сознание, или, лучше сказать, творческий бред Цинцинната». Уход же героя с эшафота расценивался, в данной интерпретации, не что

иное как «возвращение художника из творчества в действительность».5

Через несколько лет после этих рецензий Гитлер начнёт выписывать такие

«арабески» по всей Европе, что не только изощрённый творческий «бред» Цинцинната, но и дешёвые книжонки пошлого жанра утопий задним числом покажутся прозрением, а дружную беспечную слепоту этих «парижан» к тому, что

заботило «берлинца» Сирина, задним числом приходится объяснять разве что

своего рода эскапизмом и без того обременённых чувством обречённости апатридов.

С другой стороны, «Приглашение на казнь» можно назвать парадоксом

Сирина. С самого начала эмиграции и, казалось бы, до последнего, в одиночку

и вопреки всем чуравшийся всех и всяческих мрачных прогнозов «заката Европы», отказывающийся всерьёз воспринимать глобального значения события

– Первую мировую войну, Октябрьскую революцию, восславивший было «ро-мантическим» ХХ век, – Набоков как никто вдруг почувствовал вот-вот гото-вое состояться «приглашение на казнь».

В «Других берегах» он вспоминает об «антитезисе» своей жизни – годах, проведённых в Западной Европе, когда «туземцы … призрачные нации, сквозь

которые мы [русские эмигранты] и русские музы беспечно скользили, вдруг

отвратительно содрогались и отвердевали».1 Будучи, по собственному признанию, всегда готовым «пожертвовать чистотой рассудочной формы требованиям фантастического содержания»,2 Набоков и произвёл посредством романа-антиутопии эту преобразующую творческую операцию, фактически «пригласив на казнь» любую «тошнотворную диктатуру» как таковую.

4 Ходасевич В. Там же.

5 Ходасевич В. О Сирине // Возрождение. 1937. 13 февр. № 4065.

1 ВН-ДБ. С. 221.

2 Там же. С. 230.

311

Журнальный вариант романа публиковался в «Современных записках» с

июня 1935 года по февраль 1936 (№ 58-60); отдельным изданием он вышел в 1938

году в Париже. Перевод на английский увидел свет в 1959 году, в Нью-Йорке.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К «ДАРУ»

«6 апреля 1935 года, – сообщает Бойд, – Иосиф Гессен устроил на дому литературный вечер Сирина. Послушать его пришли более ста человек: он прочёл

стихи, рассказ и блестящий фрагмент из недавно завершённого “Жизнеописания Чернышевского”».1 В «Даре» его герой Фёдор Годунов-Чердынцев определяет цель написания этой биографии как «упражнение в стрельбе».2 В каком-то смысле это определение применимо также и к «Приглашению на

казнь». Однако, и «отстреливаясь» таким образом от всякого рода реальной и

утопической скверны, «свято место» Набоков пусто не оставлял, а заполнял

его материалами, необходимыми для главного героя – порученца автора, взявшего на себя миссию сохранения и развития лучшего, что было в истории

русской литературы.

Загодя, ещё в 1934-м, Набоков начал сочинять за него стихи, каковых, в

конце концов, оказалось в романе – полностью или частично – 28, разной сте-1 ББ-РГ. С. 487.

2 Набоков В. Дар. Собр. соч. в 4-х т., СПб., 2010. Т. 3. С. 355.

312

пени завершённости и более 250-ти строк.3 Как уже упоминалось, материал

для биографии отца своего героя Набоков начал собирать с января 1933 года, одновременно с началом знакомства с наследием Чернышевского. Но к написанию этой (будущей второй) главы он приступил только в середине 1935-го, по завершении «Жизнеописания Чернышевского» – четвёртой главы, объёмом

в 4,5 печатного листа, что составляло почти четверть всей книги.4 Продолжить

занятия второй главой автору удалость лишь после возвращения из поездки в

Париж, в марте 1936-го, но, хотя черновой её вариант вскоре был как будто бы

подготовлен,5 завершение её написания и отделки отложилось, по разным

причинам, более чем на год. Все остальные вставные тексты «Дара», а также

некоторые фрагменты третьей и пятой глав автору удалось подготовить к концу

лета того же 1936 года.6 «Теперь, когда за три с половиной года наиболее сложные части “Дара” были написаны начерно, – заключает Бойд, – Набоков приступил к сочинению романа от начала до конца. 23 августа 1936 года он принялся

за первую главу, вставляя в неистовую правку черновика беловые копии стихов

Фёдора. Он писал с таким жаром, что уставала рука», – как он сообщал в письме

Михаилу Карповичу от 2 октября 1936 года.7 К концу года первая глава была закончена и принята к публикации в «Современных записках», где и увидела свет в

юбилейном, 63-м, «пушкинском» выпуске журнала в апреле 1937 года.

Далее, однако, начались сложности, связанные с перспективами публикации четвёртой главы. Ещё в феврале 1937 года, в Париже, на вечере, устроенном

ему в небольшом и хорошо знакомом литературном кругу, Набокову пришлось

убедиться, что дерзость его трактовки образа Чернышевского произвела на давних его знакомых – редакторов «Современных записок» – «удручающее», как он

выразился в письме жене, впечатление; тем не менее, заключил он в том же

письме: «Вышло, в общем, довольно скандально, но очень хорошо».1 «Хорошо»

не вышло и