Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

опыта к пробе разных жанров прозы; местом действия автор определил русский Берлин, изрядно поредевший во второй половине 1920-х и потому автором заметно оживлённый и подретушированный, дабы предоставить Фёдору

питательную среду, из которой он будет черпать материал для «алхимической» творческой переработки, да и просто находить, пусть не всегда и не во

всём подходящее, но какое-то человеческое общение. Наконец, немецкий Берлин этого периода, как уже упоминалось, создавал фон, терпимый и в чём-то

даже благоприятный для человека, склонного к творческому уединению.

Если всё так сошлось, то к чему тогда было сокрытие многоточиями реального романного времени? Как довелось убедиться исследователям «Дара», всё дело в тех самых «опорных датах», по которым пришлось восстанавливать

общий календарь, – именно они приоритетны для героя, ими он размечает

время, фиксируя самые важные события в своей жизни, они – субъективными, порой воображаемыми рубежами – ставят вехи в его собственной хронологии

и несут основную смысловую, психологическую и эмоциональную нагрузку.

«Парадоксальным образом у Набокова, – комментирует этот художественный

приём Долинин, – объективное, календарное, историческое время становится

3 Долинин А. «Двойное время» у Набокова // Истинная жизнь… С. 433-434; С. 434. Сн.

375: Nabokov V. A Russian Beauty and Other Stories. London, 1973. P. 225.

319

иллюзорным, хаотическим, а время вымышленное – реальным, упорядочен-ным, хотя календарь последнего отнюдь не совпадает с действительным».1

Вообще говоря, сами по себе двойственность и индивидуализм восприятия времени ничего исключительного не представляют: у каждого человека есть свой календарь, со своей значимостью общественных и личных дат

и субъективным ощущением длительности тех или иных временных отрез-ков. В лекции об особенностях хронологии в романе «Анна Каренина»

Набоков исключительно высоко оценил способность Толстого использовать

время «как художественный инструмент всегда по-разному и в разных целях»,2 что было свойственно и ему самому. И всё же романное время «Да-ра» – по причинам объективным и субъективным – это не время Толстого.

В контексте эмигрантской жизни – с её неизбежным и болезненным

«двоемирием» – оба календаря, в той или иной степени и у всех, претерпе-вали естественную деформацию, связанную с переживаниями перипетий

поневоле маргинального существования апатрида. На этом общем фоне

уникальная специфика субъективного набоковского календаря «Дара», в

целости и сохранности переданная и его герою, состоит не только в том, что он, как и автор, выраженный эгоцентрик, ставит свой, личный календарь, свои меты, свои даты, свой воображаемый мир на первое место, присваивая ему, по выражению Долинина, статус «высшей реальности», – но

вдобавок, не желая смириться с «дурой-историей», лишившей его родины, намеренно обесценивает всё, что она выставляет напоказ, в том числе и в

первую очередь её официальную, общепринятую хронологию, – отсюда и

пренебрежительное многоточие 192… года. Хронология «Дара», таким образом, в данном случае, – один из протестных способов автора продемонстрировать свой антиисторизм, выдав его за литературную позицию.1

Негласные отсылки и скрытые смыслы в первой фразе «Дара» –

наживка для филологов, «простой» же читатель, неожиданно для себя, на

одних рецепторах интуитивного восприятия, будет попеременно или синхронно удивляться и/или радоваться, просто сопутствуя герою в его нехитрой прогулке: он «выбежал налегке, кое-чего купить», а мы, вместе с ним, оказались в совершенно спонтанно, но на полную мощность работающей

творческой лаборатории – герой (или автор? – не всегда различить) словечка в простоте не скажет. Можно подумать, что всё окружающее только для

того и существует, чтобы стать материалом для переработки его памятью и

1 Долинин А. Комментарий… C. 434.

2 Набоков В. Лекции по русской литературе. СПб., 213. С. 288.

1 См. об этом: Блюмбаум А. Антиисторизм как эстетическая позиция (К проблеме: Набоков и Бергсон) // НЛО. М., 2007. № 4.

320

воображением. Что подчас тут же, на ходу и происходит: вот, пожалуйста, всего-навсего мебельный фургон, но он – единственный в своём роде, другого такого никогда не было и не будет, так как он – «живой», а всё живое у

Набокова – всегда неповторимо индивидуально.

Этот конкретный фургон не просто жёлтый, а «очень жёлтый», и он, подобно живому существу, «запряжён» (трактором); к тому же он, так и хочется

сказать, «страдает» «гипертрофией задних колёс и более чем откровенной ана-томией». У него есть «лоб», а на лбу – «звезда» (вентилятора), и у него есть

также «бок» с надписью, оттенённые буквы которой норовят незаконно «пролезть в следующее по классу измерение».2 В эссе «Человек и вещи» Набоков

утверждал: «Всякая вещь – это лишь подобие человека, отражение его сознания, и сама по себе вообще не существует». И не только позволителен, но и

желателен «некоторый антропоморфический азарт», побуждающий «прида-вать вещам наши чувства».3 Описанный фургон, таким образом, – пример

наглядной иллюстрации соответствия теории и практики в творчестве Набокова, что, оговоримся, бывает не всегда.

Чуть ниже, на той же странице, в поле зрения героя попадают два совер-шено незначимых, на первый взгляд, персонажа: «две особы», вышедшие

«навстречу своей мебели», привезённой в описанном уже фургоне