Том 8. Фабрика литературы - Андрей Платонович Платонов

быть главный, важнейший из них (Чайльд-Гарольд), развитый Лермонтовым в Демоне. Байрон видел этот образ в зачаточном состоянии существующим в действительности. Это необходимо запомнить. Лермонтов также представлял себе реальное основание для существования такого поэтически и философски обобщенного образа: он был неизбежен в том времени и в той мировой человеческой среде, и он пройдет еще – в измененном виде – через поколения и далекое будущее.

Демон – не Дьявол; он не принципиальный противник мирового порядка или «бога». Если он когда-то и был Дьяволом, то давно «истерся», «истратился» в борьбе, в событиях и в суете. Он очень быстро примиряется со всем, что считал дотоле враждебным себе, – и это в силу одного внешнего очарования Тамары:

Хочу я с небом примириться,

Хочу любить, хочу молиться,

Хочу я веровать добру…

И мир в неведеньи спокойном

Пусть доцветает без меня…

Избрав тебя моей святыней,

Я власть у ног твоих сложил…

Ясно, что Демон не соперник богу, если он способен «веровать добру» ради ответной любви одной девушки. Он перебежчик, он весь в блестящей фразе, вовне – он действительно «ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет», он – ни то ни се, он, примерно, дядя Чичикова, как это ни звучит парадоксально. Тамара же, напротив, изображенная поэтом как бы внешне, всю свою человеческую силу, превышающую на самом деле любую демоническую мишуру, таит внутри себя. Она, правда, не побеждает Демона и умирает.

Смертельный яд его лобзанья

Мгновенно в грудь ее проник, –

но смерть не всегда есть поражение, потому что и Демон не достиг обладания человеком:

И вновь остался он, надменный,

Один, как прежде, во вселенной

Без упованья и любви!..

Тамара не могла принадлежать, не могла существовать совместно с Демоном – обворожительным, но ложным, «с могучим взором», но пустым. Она могла лишь умереть, не сдавшись, чем жить, покорившись чужому бесплодному духу.

Лермонтов изобразил Демона с мощной поэтической энергией, и все же Демон – жалок, потому что он, в сущности, не обречен своей судьбе фатальными силами, но сам обрек себя выдуманному одиночеству, словно компенсируя себя за какую-то обиду или ущербленность, словно ребенок, надувшийся на весь свет.

Все это было бы достаточно невинно, но странно, что Лермонтов изображает Демона с той энергией, которая не позволяет представить Демона как пустой, ничтожный или юмористический образ. Если он пуст и жалок в своем существе, то внешнее значение его не пустое. И Лермонтов, конечно, прав, потому что Демон хотя и мог приходиться дядей Чичикову (ни толстому, ни тонкому человеку – ни то ни се), а Чичиков мог иметь племянников, – в конечном счете все же у Демона есть сейчас потомки – по прямой или боковой линии, – и они теперь уже наши современники, и они по-прежнему враги «Тамары», враги человечества, и они действуют.

Мы знаем, что «демоны» человеческого рода суть пустые существа, хотя и обладающие «могучим взором», что они лишь надменные чудовища, то пугающие мир не своей силой, то навевающие на него ложные «золотые сны». Но эти демоны, сколь они ни пусты в своем существе, они пока что еще владеют реальными силами, и мы должны против них напрягаться в сопротивлении, чтобы сокрушить их и чтобы не погибнуть от их лобзаний, как Тамара… Вот что, в частности, можно заново приобрести из чтения поэмы Лермонтова для понимания современности: неистощимый источник великой поэзии всегда обогащает, сколь бы часто мы им ни пользовались.

Поэзия Лермонтова не только неиссякаема, она и необозрима – если обозревать ее ради нового понимания, а не ради перечисления сочинений. Мы и не задаемся здесь целью истощить неиссякаемое или увидеть одним взором необозримое.

Первое свидание с А. М. Горьким

Алексей Максимович Горький жил тогда в Машковом переулке; он только что приехал в Москву из заграницы. Я пришел к нему по своему литературному делу. Дверь в квартиру Горького открылась с трудом. Алексей Максимович сам вышел на помощь домработнице, чтобы открыть дверь, и они вдвоем, поработав с запором, наконец открыли вход.

Горький довольно сурово посмотрел на меня – я опоздал на час против назначенного времени, – но ничего не сказал в осуждение. Он сказал другое:

– Это такая, знаете ли, квартира, что войти в нее еще можно, а выйти трудно. Я сам из этой квартиры выйти не могу. В технике, может вы знаете, есть такое приспособление – действует в одну сторону…

– Обратный клапан.

– Вот именно.

– Но тот в одну сторону пропускает свободно.

– А здесь в обе стороны туго, – сказал Горький.

– Может быть, слесарь поможет…

– Приходил, приходил. Поработал и ушел, осталось как было – замок не открывается, когда закрыт, и не закрывается, когда открыт.

– Иногда слесаря помогают.

– Иногда помогают.

В комнате, куда мы затем вошли, находился рояль, укрытый чехлом, шкаф, обеденный стол и еще какая-то утварь.

Меня интересовал лишь тот человек, который был сейчас передо мной – Горький. В детстве я видел дешевые конфеты, завернутые в бумажки с изображением Максима Горького; под его изображением обычно была напечатана какая-либо фраза, лозунг из сочинений писателя, например – «Пусть сильнее грянет буря!» – или что-то другое. Я всматривался тогда в лицо писателя на конфетной бумажке, читал его мысли и размышлял о нем. Никогда я не надеялся увидеть Горького в действительности и беседовать с ним. Прошли годы. Теперь я видел Горького и даже рассуждал с ним, и он был для меня все таким же, прежним и неизменным, идеальным высшим человеком, каким запечатлелся когда-то в моем детском воображении. И смотря сейчас на Горького, я чувствовал себя счастливым, словно моя жизнь возвратилась обратно в детство – в свое лучшее время, в то время, когда образуется на всю жизнь ум и сердце, я чувствовал себя легко, словно без труда исполнилось невыполнимое желание.

Горький, листуя рукопись на столе, зорко поглядывал на меня – взглядом, значение которого для меня было ясно: «Это, дескать, что еще за существо: будет ли от него какой толк для людей или так – одно пустое обольщение».

Он даже посмотрел сбоку на мое туловище, точно хотел и там найти признаки неизвестного ему человека, позволяющие более безошибочно оценить его.

– М-да… Вот оно как! Вот вы какой! – сказал