Проблемы литератур Дальнего Востока. Труды IX международной научной конференции - Коллектив авторов

знаем, ты не посрамишь своего рода и каждую минуту будешь готов отдать жизнь за родину» [Там же]. Лухманова отмечала уважительное отношение к врагу со стороны русских солдат: «Насчет японцев – ни один солдат не смеется над ними. Все признают их врагами, достойными по храбрости, мужеству и даже по великодушию» [4, с. 2]. Она приводила свидетельства бойцов, утверждавших, что японцы не добивали раненых («Он раненого не добивает, хоть ты ползи перед ним – не тронет» [Там же]), а иногда даже помогали: одному из солдат, получившему увечье, японцы указали дорогу в лагерь. Однако русские чувствовали некоторое превосходство над противником – причинами подобного отношения были внешний облик и вероисповедание: враг был физически мал и не христианин. Солдаты верили в то, что «в маленьком японце и маленькая душа» [Там же] (так же говорили и о китайцах). Похожее отношение зафиксировал в своих воспоминаниях и военный врач В. П. Кравков: по его наблюдениям, русские бойцы называли японцев так же, как крестьяне величали мелкую нечисть – черта, домового, лешего – «коротко и таинственно “ён”» [5, с. 245]. Это же отражено и в рассказе Лухмановой «Черная полоса» [6, л. 63–64]: умиравший в военном госпитале солдат мучился угрызениями совести за совершенное преступление, но при этом убеждал себя, что у убитого им китайца не могло быть души, а значит, не было и греха.

В одной из статей писательница образно назвала войну столкновением «медведя с осами» [7, с. 2]: русский боец со своею единственной тактикой «идти напролом» путался в бесконечных японских «головоломках». Отношение Лухмановой к противнику было двойственным: с одной стороны, неприятие, страх, осуждение холодности и жестокости, иногда даже брезгливость, а с другой – уважение к японцам за соблюдение традиций, любовь к родине, жажду знаний и неутомимую деятельность. Так, в сказке «Золотая лисичка» Лухмановой удалось предугадать вектор послевоенного развития страны: увеличение внутреннего капитала, вклад в развитие образования и небывалый научно-технический прорыв. На фоне японского менталитета писательница размышляла о достоинствах и недостатках русского национального характера. Подобное сопоставление проиллюстрировано в рассказе «Елка во дворце Чизакуин», повествующем о встрече пленными русскими солдатами Рождества. Лухманова не могла скрыть своей неприязни к стране-победительнице и в самом начале рассказа дала нелестную характеристику японцам, которым, как всякому «молодому народу», свойственно «безумное опьянение всяким успехом» [6, л. 15]. Главными чертами нации она назвала честолюбие, презрение к смерти, хитрость, упрямство и благоговейный страх перед начальством. Эпизод встречи Рождества в плену вскрыл страшную фарсовую изнанку войны – горький праздник напомнил писательнице безумный маскарад: «Елка, наша Рождественская елка в такой обстановке! Матросы “нарядились”» [6, л. 18]. Сквозь исступленное веселье отчетливо проступали горечь и растерянность пленных, непонимание, почему им пришлось участвовать в кровавой бойне. Особенно усердно отплясывал вокруг елки сильно выпивший «молодец ярославец». Поначалу в пьяном угаре он задирал ряженых и храбрился, без устали повторяя: «Ноне у японца пляшем, а завтра на родину пойдем!» [Там же], но под вечер катался по полу в беспамятстве. Писательница сравнила душащих русского богатыря «злых духов пьянства» со «свирепыми японскими богами» [Там же]. Водка – зло незаметное, повседневное, «одомашненное» – выявляет трагизм момента нелепо и уродливо. Смерть матроса во время праздника становится горькой насмешкой судьбы: солдат уцелел во время войны, но привез с собой погибель в виде пагубной привычки.

Записи Лухмановой можно отнести к жанру травелога: писательница фиксировала взаимодействие с иной культурой, делая акцент на собственных чувствах и мыслях. Она описывала нравы и обычаи, обращала внимание на облик городов, пищу, внешний вид и поведение местных жителей. Поначалу ей не удавалось примириться с экзотичностью Маньчжурии – и уклад жизни, и обитатели показались ей полудикими: «И все кругом: и жилища, и лавки, и самый народ так примитивно просто, грубо и грязно. Так цинично откровенно во всех житейских проявлениях, что опять-таки теряется всякое сознание, что около вас люди, страдающие и наслаждающиеся, может быть, опасные, а может быть, просто жалкие. Вы так же равнодушно и индифферентно ходите среди них, как если бы вы гуляли по любой этнографической выставке» [6, л. 60]. В заметках ощущается не только непонимание особенностей иной культуры, но и непреходящее чувство опасности от пребывания в Маньчжурии. Особое место в записях Лухмановой занял эпизод казни хунхузов, к которому она возвращалась неоднократно: упоминание о казни есть в дневниковых записях и в статьях, опубликованных в «Южном крае» и «Петербургской газете». Писательницу ужаснула обыденность «публичного убийства»: ее напугало место казни – поле у дороги, по которой лениво тянулись арбы и продвигалась медленная вереница рабочих; смутила деловитость палача, приехавшего на страшную работу на извозчике; поразила угодливость осужденных, выпрыгивавших из телеги и с готовностью падавших на колени в определенном порядке. А увидев детей, с любопытством рассматривающих отрубленные головы, Лухманова впала в оцепенение. Эта картина натолкнула ее на невеселые думы: «…отлично понимаешь, что если бы в такой стране, среди этого, так добродушно, так вечно смеющегося народа, произошло восстание, то и мы все легли бы не героями <…> а были бы позорно, хладнокровно измучены, полузарезаны и выброшены околевать» [8, с. 2]. Тревожные ноты прозвучали и в эпизоде, описывающем разрушение городской стены русскими солдатами. Для того чтобы «обрусить» город Ляоян, в стенах были сделаны проломы, а улицы были переименованы на русский лад (о переименовании упоминает и Кравков: самая бойкая улица Ляояна получила название Николаевская, были еще Субботическая, Саперная, Воронежская и др.). Однако победоносное разрушение вселило в душу писательницы лишь смятение и беспокойство: «Весело смеясь, перекидываясь шутками, разрушали солдатики священную стену, китайцы стояли вокруг молчаливой толпою, некоторые тоже улыбались, и объяснить, что думала и чувствовала эта толпа, что значили эти улыбки, – очень трудно. Только одно верно – не индифферентность и не доброта скрываются за этими вечными оскалами губ» [6, л. 92]. Враждебность и затаенную злобу со стороны местного населения писательница ощущала постоянно, что привело ее к тревожному выводу: искренние отношения и взаимопонимание между завоевателем и завоеванным народом невозможны.

Но постепенно отношение Лухмановой к происходящему менялось. Чувство вины перед китайским народом за происходящую на их земле бойню все явственнее проступало в работах писательницы. Примером тому служит рассказ «Ли-тунь-чи» [9, с. 2.], повествующий о восьмилетнем мальчике, в одиночку охранявшем свой дом от разграбления русскими солдатами. Ребенок отказывался принимать пищу из рук захватчиков, ел из одной миски со своей собакой, а потом убил и засушил девять новорожденных щенков для того, чтобы отнести их в горы своей голодающей семье. Мальчик и собака изображены невинными жертвами войны. Лухманова