Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

достаток, привилегии и общественный статус служителей короны Франции оказались напрямую связаны с расширением властных прерогатив самого монарха. Как следствие, главные теоретики складывающегося культа государства, легисты и практики судоговорения, неустанно развивали и обосновывали прерогативы королевской власти, из которых органично проистекало и их собственное высокое положение в обществе[2142].

Претензии на привилегированный статус выразились в именовании «рыцари закона», «сеньоры закона», которое избрали знаменитые легисты и ученые юристы, заявив о себе как о «новом воинстве»[2143]. Представляется не случайным, что с конца XIII в., когда профессиональная мораль становится одной из главных тем религиозной мысли, в пособиях для проповедников, предписывавших специальные проповеди и покаяния для каждой профессии, судьи выделены особо[2144]. Примерно с 1350 г. «люди закона и правосудия» уже четко позиционируются в отдельную прослойку внутри общества[2145]. К примеру, Никола Орезм, апеллируя к непререкаемому в Средние века авторитету Философа par excellence, писал, что есть особое «почетное сословие, кое суть среднее, и это те люди, кто советуют и судят»[2146]. Филипп де Мезьер поместил служителей правосудия в третье сословие из четырех[2147]. Об особом статусе судей в обществе упоминал и канцлер Парижского университета Жан Жерсон, отделяя их от советников, каковыми в его трактовке могли быть лишь люди церкви. В конце XV в. Филипп де Коммин в своих «Мемуарах» пишет о советниках Парламента как об отдельном сословии (estât)[2148]. Таким образом, знаменитый пассаж начала XVI в. у Клода де Сейселя о «среднем чине» (moyen Etat), в чьих руках находятся самые важные должности в суде и финансах, по сути лишь повторяет Орезма, а не менее известное рассуждение Мишеля Монтеня конца XVI в. о существовании во Франции «четвертого сословия (un quatrième estât) из тех, в чьем ведении находится суд», является не чем иным, как парафразом Мезьера[2149].

Со второй половины XIV в. формируется негативная оценка современников корпоративной солидарности служителей власти[2150]. Впервые во весь голос о ней заговорил все тот же Филипп де Мезьер, сокрушающийся о невозможности добиться справедливого суда над подозрительно разбогатевшими чиновниками, поскольку их дела рассматривают «их же коллеги (leur mestier), кто не осмелится их порицать или злить»[2151]. К тому же времени относятся и свидетельства монаха из Сен-Дени о круговой поруке в среде «мармузетов». В его описании они якобы в первые же дни прихода к главным постам в администрации составили некий «пакт альянса и дружбы», поклявшись поддерживать друг друга всеми силами и «в горе и радости иметь одно чаяние, одну волю, одну цель»; и кто нападет на одного из них, получит отпор от всех, а всякое решение, принятое одним, будет уважаться остальными. Как следствие, должности и посты в администрации они раздавали лишь в обмен на обещания преданности и дружбы[2152]. Почти слово в слово повторяет это обвинение в адрес судейских спустя более полувека и Тома Базен: якобы в Нормандии всем заправляли «адвокаты», настолько между собой «согласные», что нападение на одного влекло за собой отпор всех остальных[2153]. Чуть позже Робер де Бальзак советовал не назначать ревизоров над чиновниками из состава суверенных курий, ибо они «берегут честь курии» и не желают обидеть своего коллегу; точно так же невозможно наказать и члена Парламента, в котором «каждый хранит честь другого». В итоге, суть справедливого суда извращается, поскольку наталкивается на групповую солидарность парламентариев, защищающих интересы коллег и их родственников[2154].

Позитивное же явление в групповой солидарности усмотрел Жан Жувеналь: наставляя брата в нравах службы, он напомнил ему судебное преследование их отца, которому пришла на помощь групповая солидарность вершителей правосудия[2155]. Ясно, что наибольшая степень сплоченности проявлялась в моменты политических кризисов. Примером может служить уже разбиравшееся выше убийство ближайшего сподвижника и друга короля Карла VI коннетабля Оливье де Клиссона в 1392 г.: делу в Парламенте был придан статус «оскорбления величия», а сторонниками вооруженного отмщения были как раз чиновники-«мармузеты»[2156]. Одним из мощных проявлений групповой консолидации становится корпоративная память служителей короны: в этой среде долго помнили обиды и умело за них мстили[2157]. В этом контексте красноречив пассаж из трактата «Спор и аргументы», написанного в 1418–1419 гг., где упоминаются прежние несправедливые расправы над преданными чиновниками короны Франции[2158].

Об устойчивости связей внутри группы чиновников свидетельствует состав душеприказчиков в текстах их завещаний. Как правило, ими значились коллеги завещателя: если он был судейским чиновником, то в перечне душеприказчиков встретятся несколько человек от Парламента; если это чиновник Палаты счетов, то именно оттуда или из Денежной палаты появятся его доверенные лица; нотариус и королевский секретарь доверяет свою волю коллегам из Канцелярии. Так завещания становятся «юридическим закреплением» дружбы внутри социальной группы[2159].

Следует заметить, что роль душеприказчиков была чрезвычайно велика: им не только вменялось следить за точным исполнением последней воли завещателя, но многие ее пункты вообще отдаются на их усмотрение: например, процедура похорон, выбор надгробия, текст эпитафии. Таким образом, душеприказчики являлись проводниками групповой идентичности и культуры. Не менее важно для понимания специфики профессиональной этики служителей короны отсутствие в составе душеприказчиков какой бы то ни было субординации: коллеги, вне зависимости от занимаемой ими должности, были равны в этой сфере, а их выбор определяется только родственными и дружескими узами.

Тем резче бросаются в глаза случаи нарушения данного «золотого правила», наводя на мысль о разрыве корпоративных связей. Таково завещание президента Парламента, Пьера Боше, где среди душеприказчиков названы лишь лица духовного звания и два его племянника. Причиной такого решения завещателя могла быть обида на коллег. Дело в том, что накануне составления завещания (12 июня 1403 г.) его плавной карьере был нанесен ущерб: начав с места адвоката в 1370 г., став советником в 1389 г., он занимал должность второго президента, когда весной 1403 г. освободилось место первого президента, и Боше рассчитывал его получить. Однако король пожелал отдать это место Анри де Марлю, а Парламент «провел» это решение процедурой выборов. Заверения коллег в уважении к знаниям и заслугам Боше не смягчили удара, усиленного ссылками на почтенный возраст и слабость здоровья как на причину подобного голосования. После этого Боше стал пропускать заседания и больше времени проводить в своих имениях. Обида видна и из текста составленного им завещания: хотя оно отдано в руки Парламента, но среди душеприказчиков не назван ни один коллега[2160].

Еще любопытнее казус Эсташа де Л'Атра, сделавшего быструю карьеру благодаря покровительству Бургундского дома, что негативно сказалось на его репутации в кругу коллег. Начав