Восхождение - Анатолий Михайлович Медников

Если строителей мучил «недовоз», вовремя не подходили машины, неприятность сия не обходила и Копелева. Если простой длился хотя бы минут десять, Копелев ходил мрачный, отвечал резковато, явно нервничая.

Вот в такую недобрую минуту я спросил у него, как дела.

— Вы разве не видите? Детали не подвозят, люди простаивают!

Но говорить о простоях долго Копелев тоже не мог. Его энергичная натура, как видно, требовала все время каких-то действий. Владимир Ефимович бегал звонить в диспетчерскую или начинал что-либо делать на площадке, наводя порядок в хозяйстве такелажников.

— Вот так и начинаем вылетать из графика, а кому пожаловаться? — задал он мне риторический вопрос.

— Разве некому пожаловаться?

— Звонить напрямую в Главмосстрой? Скажут — зазнался! Пользуется депутатскими правами. Знаете, как бывает, — сразу оговорят. Да и не хочется своих, комбинатовских, подводить. Сейчас вот, летом, нехватка деталей, а зимой, в тяжелое время, начнем прихватывать выходные, гнать годовой план.

Если Копелев сердится, то все беспорядки определяет одним смачно и надрывно произносимым словом: «Хаос!» Иногда добавляет: «Какая это работа, прямо нервы не выдерживают!»

Я видел, как Копелев был обеспокоен ходом монтажа на первых же «захватках», хотя на этих первых двух этажах в целом график монтажа выдерживался.

Поддавшись немного его ворчливому настроению, я как-то спросил, будет ли выполнен график монтажа по всему зданию.

— Конечно! Да еще и раньше выгоним домик! Я, если надо, все переверну в комбинате, а детали выбью. Просто мне сейчас некогда, а с понедельника начну шуровать!

Он впервые так взорвался, не сдержав себя, и пригрозил кому-то, одновременно, может быть, не в меньшей степени подбадривая и самого себя. У него, конечно, в руках были немалые возможности, как у депутата, но мне было совершенно ясно, что «шуровать» таким образом Владимир Ефимович начнет только в силу крайней необходимости. Нет, ему вовсе не хотелось пользоваться своими преимуществами. Соревноваться на равных правах, при равных возможностях, быть лучшим среди хороших — вот что было Копелеву по душе.

В мае и июне 1970 года я подвел итоги своим первым наблюдениям. Владимир Копелев показался мне простым, естественным, но вовсе не простоватым человеком. Я почувствовал, что у него упрямый, крепкий и даже жестковатый характер. Впрочем, говорят, что если у мужчины есть характер, то он всегда твердый. Что же касается эмоциональной сдержанности Копелева, то она могла определить не только какую-то черточку натуры, но и явиться своего рода следствием уже немалого жизненного опыта.

Иногда говорят, что скромность к лицу лишь только девушкам. Вряд ли это так. Органичная, непоказная, вырастающая из уважения к лучшим образцам человеческих деяний, из трезвой оценки своего места в жизни, такая скромность — это всегда украшение человека.

Юность в Москве

С какого возраста человек помнит свое детство? Наверно, это сроки разные у разных людей. Я помню свое детство лет с четырех, но не в полной последовательности событий — этого не может удержать память и в зрелые годы, — а, так сказать, выборочно, по принципу наиболее сильных, ярких и необычных впечатлений, поразивших душу ребенка.

Жизненные события огромного драматического накала не могут оставить равнодушными и детей. Ощущения опасности, тревоги, охватившие родителей, волнения перед дальней дорогой — все это, знаю и по своему опыту, обостряя чувства, особенно врезается в память маленьких.

Как точно сказал об этом Александр Блок: «Рожденные в года глухие пути не помнят своего, мы, дети страшных лет России, — забыть не в силах ничего!»

Так ребятам запомнились грозные события Великой Отечественной войны. Володе Копелеву было шесть лет, когда началась война. Родился он весной 1935 года в селе Лугино, Житомирской области, но в деревне прожил недолго, и вскоре семья Копелевых перебралась в Москву. Мама Володи устроилась на работу бухгалтером в магазин, а отец, Ефим Владимирович, служил в эти годы в Белоруссии, в одном из стрелковых соединений. Он был начальником штаба полка.

В июне сорок первого капитан Ефим Копелев приехал ненадолго из своего дальнего западного гарнизона в Москву в отпуск. Хотел отдохнуть в столице, пожить со своей семьей. А через несколько дней его застало здесь начало войны.

Отпуск, естественно, пришлось прервать. И вот уже 23 июня мама с маленьким Володей пришла на запруженный толпами военных, грозно гудящий, как улей, Белорусский вокзал. Они провожали отца к месту службы. Но уже не в тихий, никому не известный гарнизон, а в действующую армию, к линии фронта.

Белорусский вокзал в июне сорок первого! Неповторимые торжественно-печальные, наполненные особым возбуждением, суматохой, напряженностью дни. Хорошо знакомое маме полукружье подъездов, красивые башенки с колоннами, а над площадью надутые газом белые туши аэростатов. И еще запомнились Володе толпы людей, снующих по перрону, объятия, поцелуи, заплаканные женщины, бегущие по узкой ленте перрона вслед за поездом, взмахи рук, выкрики, слезы.

И медленно плывущие вагоны с раскрытыми окнами, где в каждом проеме три-четыре головы в зеленых пилотках. И одна из них — голова Володиного папы.

Но Володя не тосковал на вокзале, ощущение беды тогда еще не коснулось его детского сердца. Многое казалось необычным, интересным. Война! Что это слово могло означать для шестилетнего мальчика? И все же никогда дети не взрослели так быстро, как в годы войны.

Папа уехал, мама и Володя оставались жить в Москве, которая с каждым днем приобретала все более суровый облик.

Казанский вокзал в начале октября сорок первого оставил в душе мальчика уже иные, более тяжелые воспоминания. Копелевы эвакуировались из Москвы на Урал. Собирались поспешно, в тревоге за судьбу отца. С фронта пришло несколько писем, написанных, как видно, торопливой рукой, в спешке, и полных каких-то недомолвок, неясностей. Общее тяжелое положение на фронтах и всякого рода слухи, бродившие по Москве, только усиливали тревожные предчувствия.

С августа месяца мама уже больше не получала весточек в фронта. Что с мужем? Убит? Ранен? В плену? Каждое из этих предположений болью разрывало сердце. Но обо всем этом Володя, конечно, узнал позже, в те дни мама не делилась с малышом своими тревогами.

— Мы уезжали ночью, я помню хорошо, хотя и был маленьким, — рассказывал мне Владимир Ефимович. — На