Плащ Рахманинова - Джордж Руссо

оно поселилось в его воображении. Предстоящий концерт наполнял его большей гордостью, чем если бы это была свадьба, — замуж может выйти кто угодно, но вы только подумайте, он приехал из Барлата почти без гроша в кармане, а теперь будет представлять свою талантливую красавицу дочь, Эвелин Абрамс, всему миру.

Где? В Таун-холле на Сорок третьей улице Манхэттена. Адель и сама недавно выступала там с концертом, одним из многих ее нью-йоркских концертов. В зале были мягкие красные сиденья и большая сцена с огромным роялем «Стейнвей». Два часа Эвелин будет сидеть там одна-одинешенька, представлял Че-зар, и все взгляды будут прикованы к его дочери.

С приближением большого дня Эвелин нервничала все сильнее. Родители отвечали за платье и гардероб — туфли, духи, драгоценности, — тогда как дотошная Адель сосредоточилась на подборке репертуара. Однако вмешался непредвиденный источник конфликта — Сергей Рахманинов.

Как уже отмечалось, Адель с Эвелин не могли договориться по поводу концертной программы. Адель внушала Эвелин, что ее необходимо спланировать с величайшим тщанием, не более семидесяти минут в сумме на два отделения. Избранный репертуар должен продемонстрировать сильные стороны молодой исполнительницы, а также широкий спектр музыки, которую она способна играть.

Концерт, целиком посвященный Бетховену, подойдет для ветеранов, говорила Адель, но не для дебютантки. Эвелин должна начать с короткого классического произведения на разогрев, например, Баха или Скарлатти, потом сыграть сонату Бетховена, чтобы показать способность справиться с большими музыкальными формами, после перерыва продемонстрировать виртуозное владение техникой, возможно, с помощью Шопена, Шумана или Листа, и закончить игрой на бис.

По мнению Адели, для завершающего произведения неплохо подошел бы Прокофьев: он был тогда в моде. Многие дебютанты играли его блестящую токкату, чтобы закончить концерт на бравурной ноте, но Эвелин хотела закончить Рахманиновым, ее любимым композитором. На самом деле она хотела все второе отделение посвятить Рахманинову, особенно его прелюдиям, и закончить Прелюдией до-диез минор, «самым знаменитым фортепианным произведением в мире», как называл ее Чезар.

Адель была потрясена, когда услышала, что Эвелин хочет включить Рахманиновскую Сонату для фортепиано № 2, вызывавшую большие трудности у ее учеников. Эвелин согласилась начать второе отделение с Шопена или Листа, но отказывалась вычеркнуть Рахманинова. Это было самое сложное произведение во всем репертуаре, оно не принесло бы ей никаких бонусов и могло только все испортить,

— Эвелин, — увещевала Адель, — на исполнение Второй сонаты уходит от двадцати до тридцати минут, даже в сокращенной версии Горовица. Она сожрет все второе отделение.

— Знаю, Адель, но она мне так нравится.

— Тогда ты не можешь оставить прелюдии Рахманинова.

— Но если первое отделение будет коротким, нельзя ли сделать второе подлиннее? — молила Эвелин.

— Отделения должны быть одинаковыми по времени.

— Но мне нравятся прелюдии.

— Эвелин, не ставь все на одну карту, это неблагоразумно. Рахманинов очень сложен технически. Если что-то пойдет не так, все будет испорчено.

— Но Рахманинов — мой любимый композитор.

— Это не важно, это твой первый концерт! — с досадой отвечала Адель.

Ее манера говорить всегда завораживала Эвелин; даже сейчас, несмотря на разногласия, она обладала над ней властью, и Эвелин внимательно слушала, как если бы Адель была ей более мудрой матерью, чем Михаэла.

— Лучше уменьшить риск, разбить программу на три композитора-романтика, по десять минут на каждого.

Эвелин понимала доводы мудрой наставницы. Она была пылкой и решительной, но не твердолобой. Она никогда не забывала о своем первом маленьком выступлении в школе на Чатем-сквер — о свободе, которую тогда почувствовала. Если бы она добилась того же ощущения и в этот раз, совместив недавно обретенное мастерство со своей страстью к русскому, она смогла бы завоевать критиков.

Три ярких отзыва, повторяла Адель, решат ее судьбу; три плохих отзыва — и ее карьера будет уничтожена, не успев начаться, вот и все. Второго шанса не будет.

Эвелин сходила на несколько дебютных концертов в Таун-холле: Адель сказала ученикам, что это обязательно. Проанализировав их программы, она пришла к выводу, что слишком разнообразный репертуар не дает зрителям увидеть особенности исполнителя. Некое смутное качество в музыке Рахманинова, некое je ne sais quoi[7] в его мелодиях, в их гармонии, неотступной тоске притягивало ее к нему. Она не смогла бы дать определение этому качеству.

Как-то серым ноябрьским днем, за три месяца до дебюта, Михаэла завела разговор о туфлях для концерта. Они должны быть достаточно удобными, чтобы нажимать на педаль, но из лакированной кожи и сиять в лучах прожектора — зрители глаз от нее оторвать не смогут. У Адель на такие мелочи не было времени, но Михаэла заявила, что это должны быть лакированные лодочки. А потом неожиданно сменила тему и ни с того ни с сего спросила Эвелин, интересуется ли та мальчиками.

У Эвелин не было парня. Мальчики забавляли ее, но не вызывали романтических чувств.

— Эвелин, дорогая, когда-нибудь ты выйдешь замуж, пора об этом задуматься — тебе исполняется двадцать.

— Я выйду замуж еще через много лет, почему я должны думать об этом сейчас?

— Нужно с чего-то начинать, Эвелин, как и в случае с фортепиано, ты начинаешь с мелочей.

— Мама, мне нужно сосредоточиться на карьере.

— Карьера, — Микаэла произнесла это угрожающее слово, раскатывая «р». — Кар-рьера не обязательно исключает мальчиков.

— У меня нет на это времени, мама, я должна тренироваться, есть Адель.

— Эвелин, Эвелин, ты не понимаешь, что я пытаюсь сказать. Разве Чезар забросил нас, когда занялся мехами?

— Меховщик — это не то же, что пианист.

— Ты же не можешь всю свою любовь отдать фортепиано, даже у Клары Шуман был Роберт, который подарил ей с десяток ребятишек, — надулась Михаэла.

— Я не Клара Шуман, я — это я.

— А что после дебюта? В жизни есть не только концерты, Эвелин, даже если у тебя все получится.

— Подумаю об этом после дебюта.

— Не надо недооценивать любовь, Эвелин, не надо.

— Я не недооцениваю ее, но сейчас моя любовь — это фортепиано, — Эвелин повысила голос, чтобы показать серьезность своих слов.

Нельзя любить предметы, любят живых существ…

Когда Михаэла произнесла эти слова, будто философскую истину, внутри у Эвелин будто что-то щелкнуло: внезапно ее охватило ясное осознание — возможно, подпитываемое юношеским бунтарством, возможно, выросшее из сердца девушки, тонко чувствующей боль и надрыв, — что она должна играть Вторую сонату Рахманинова, ведь это именно то, что любит она. Свои новые доводы она решила изложить Адели на следующем занятии, тем более что концертные программки должны были быть напечатаны к Рождеству.

Адель слушала, беспокойно хмурясь. Сама она никогда не играла Рахманинова на людях (Эвелин узнала причину