"Москва" над Берлином - Борис Николаевич Масленников

врачом все были довольны. И начальство: положенные профилактические санитарные мероприятия организовывались и проводились им скрупулезно точно, опасных заболеваний в полку не было. И все остальные: знали — в любом случае Чхиквадзе придет на помощь, даст хороший совет, постарается как можно скорее избавить человека от недуга.　

А над его кавказским темпераментом, своеобразными оборотами речи, грузинским акцентом мы все необидно и незаметно для него беззлобно посмеивались.　

Очевидцы вспоминали трагикомический эпизод, в котором, как в зеркале, отразилось дружески-ироническое отношение однополчан к Чхиквадзе.　

Дело было ранней весной 1943 года, на полевом аэродроме под железнодорожной станцией Усмань, недалеко от Воронежа. Тогда наш полк наносил ночные бомбовые удары одиночными самолетами по аэродромам, расположенным на Брянщине, Орловщине и востоке Украины, где немецко-фашистское командование сосредоточивало мощную авиационную группировку, предназначенную для поддержки своих войск в планируемой на лето 1943 года «решительной» наступательной операции «Цитадель». В свою очередь, и фашистские бомбардировщики — противником к воздушным боям привлекались отборные авиационные части, такие, как эскадра «Мельдерс», легион «Кондор», авиационные группы, переброшенные с аэродромной сети Германии, Франции, Норвегии, — не оставляли нас в покое. Тем более что аэродром, на котором проводятся ночные полеты, полностью замаскировать невозможно: свет прожекторов и посадочных огней, включенные посадочные фары и ожерелья огоньков выхлопных патрубков самолетов Ил-4, заходящих на посадку или взлетающих — все это нельзя было скрыть, все это хорошо просматривалось в темноте весенних ночей.　

Правда, наше командование принимало всевозможные меры по маскировке аэродромной сети и дезинформации противника: световое оборудование ночных аэродромов включалось кратковременно и только тогда, когда необходимо было обеспечить посадку возвращающихся с боевого задания самолетов; связные аэродромные радиостанции в основном работали в режиме приема; рядом с действующими оборудовались ложные аэродромы, где имитировалась активная ночная летная работа — включались «посадочные» огни, прожекторы, производились «взрывы» и «пожары», по курсу «посадки» маневрировала, подражая заходящему на посадку самолету, автомашина с одной включенной фарой. Короче, делалось все примерно так, как показано в известном нашему поколению кинофильме «Беспокойное хозяйство». Это, конечно, давало определенные результаты — не раз бомбовые удары вражеских самолетов наносились по ложным аэродромам. Но все- таки нередко фашистские бомбы рвались и на нашем летном поле, на наших самолетных стоянках.　

Как раз такой случай произошел одной темной апрельской ночью.　

…Экипажи только что ушли на боевое задание — бомбометание аэродромов противника, находившихся вблизи украинского города Конотопа. С аэродромных самолетных стоянок и со старта, где было почти все полковое начальство, технические специалисты, летный состав и откуда поддерживалась радиосвязь с находящимися в воздухе экипажами, никто не уходил: разве можно быть где-то, кроме как на аэродроме, когда твои товарищи пребывают в опасном боевом полете?　

И Чхикваде считал своим неукоснительным долгом быть на старте во время боевого вылета: а вдруг нужна будет его помощь кому-то, возвратившемуся из полета — боевой вылет, хотя бы и ночной, всегда таит в себе много опасностей. У противника ведь и зенитная артиллерия, и ночная истребительная авиация, на вооружении которой появились радиолокационные прицелы, очень даже неплохо действуют. Не раз бывало и так, что фашистский ас-истребитель, затаясь, как бандит с большой дороги, выжидал где-то в стороне момента, и когда наш самолет заходил на посадку, пристраивался к нему в хвост — не всегда можно было обнаружить вражеский истребитель в темноте стрелку-радисту и воздушному стрелку из задней кабины, да и осмотрительность их несколько ослабевала: идем же на посадку, под нами родной аэродром, полет, считай, благополучно окончен… — и плохо тогда было экипажу такого самолета.　

На всем аэродроме царствовали темнота и тишина.　

Темнота потому, что, дабы не демаскировать аэродром, запрещалось не только любое освещение, но и курение. Правда, некоторые особо заядлые курильщики потихоньку, вопреки запрету, — слишком тягостным было ожидание результатов вылета — курили скрытно от начальства, накрывшись шинелью или самолетным чехлом.　

Тишина потому, что ничто не интересовало никого, кроме сведений о находящихся в воздухе экипажах. Она начинала понемногу нарушаться, когда от экипажей один за другим стали поступать долгожданные кодовые сигналы: «Прошел контрольный ориентир», «Задание выполнил», «Иду на точку».　

Сигналы свидетельствовали об удачном выполнении боевой задачи, что вызывало вполне объяснимое оживление на старте и понятное желание поделиться мнением с кем-то о любых приходящих в голову мыслях: о том, что неплохая погода, что уже рассвет скоро; что жаль, что вчера (которое незаметно перешло в сегодня) на танцах не пришлось побывать… Обменивались мнениями и по вопросам, связанным с происходящим в воздухе, о достоинствах и недостатках того или иного экипажа, летчика, штурмана, стрелка-радиста… В общем, почти каждому хотелось как-то скрасить томительное ожидание.　

Чхиквадзе, накрывшись шинелью — ночи были еще прохладными, — и расположась рядом с главным инженером полка Чекаловым, тоже обменивался с ним ничего не значившими репликами вроде таких, как: «не жарко», «новолуние, темная ночь — это хорошо, труднее будет фрицам наших обнаружить», «скорей бы уж прилетели наши, дай бог, чтобы у них все было хорошо»… Как бы они ни хотели казаться спокойными, внешне безразличными к происходящему, все их помыслы в конце концов сводились к одному, что волей-неволей проявлялось и в репликах, — беспокойству за находящиеся в ночном небе экипажи.　

Вдруг более чуткий Чхиквадзе замолк на полуслове последней реплики и, уловив обостренным слухом то, что еще никому не было ведомо, приглушенным голосом, почти шепотом проговорил:　

— Лэтит…　

— Кто летит, где летит?! — всполошился, крутя головой, Чекалов и посмотрел на светящийся в темноте циферблат своих наручных часов. — Нашим еще рано, минут через тридцать первые машины должны возвратиться… подожди, подожди… — И до него стали доноситься сначала еле различимые, но с каждым мгновением усиливающиеся, идущие со стороны запада воющие с надрывом звуки — так завывали лишь дизельные двигатели немецких бомбардировщиков. Уверенно заключил:　

— Немец… — и, переждав несколько секунд, добавил: — Наверное, не к нам — у нас же светомаскировка…　

А нудно воющие звуки слышались все громче и громче. Самолет противника, с выключенными аэронавигационными огнями — кто же в ночном небе тогда их включал?! — и потому невидимый в полной темноте, явно приближался к аэродрому, где, среди охваченных тревожным беспокойством людей, вновь воцарилось полное безмолвие: все терзались надеждой — может, минет их приближающаяся в черном небе опасность?　

Нет, не минула. Хотя и ожидаемая, она возникла внезапно из темной бездны, окруженной тем же, но чуть ли не оглушающим воем двигателей вражеского самолета, в виде вспыхнувшей серии светящихся точек, на глазах превращающихся в непереносимо-яркие, снижающиеся на парашютиках фонари. Мертвенно-бледный их свет заливал и летное поле, и все, что на нем находилось: людей, самолеты, аэродромную