Осада Ленинграда - Константин Криптон

даже не самое местечко, а его окрестности. Некоторое время я шел вдоль чудной Оки, плавно катящей свои воды, позже свернул в сторону, направившись к линии железной дороги, соединяющей Павлово с Горьким. Был чудный жаркий июльский день, какими богата центральная полоса России. Ничто, казалось, не предвещало дождя. Однако за поворотом дороги встретил резкий порыв ветра, ему последовал второй, третий. Началась настоящая буря. Поднялись целые песчаные облака, а минут через 10 грянул проливной дождь. К счастью, увидав невдалеке у полотна железной дороги будку стрелочника, я успел добежать до начала дождя и попросить пристанища. Мой чересчур приличный городской костюм мало расположил к себе хмурого стрелочника, мужчину лет 50. Однако завязалась беседа. Около двух лет, в период между окончанием средней школы и высшим учебным заведением, мне пришлось быть сельским учителем в одной из заброшенных деревушек Тамбовской губернии. Там я получил первое крещение настоящей жизни, не чиновничьей, а крестьянской, там постиг премудрость народного языка и народной психологии, стараясь не терять их и дальше в своей жизни. Обнаруженное знание последних сделало приличный костюм горожанина, быть может, и плюсом. «Видать, из бывших, не коммунист, наши дела понимает», – решил, надо думать, мой собеседник. Усилившаяся буря превратилась между тем в настоящий ураган. В своей жизни я не раз убеждался, что сильные явления общественного или природного характера всегда создают большую доверительность в отношениях между людьми, захваченными этими явлениями. Так было и тут. От дождя, предупредившего засуху, разговор перешел к общему положению крестьянского хозяйства, и я увидел перед собой одного из тех мудрых мужиков, блестящих природных ораторов, какими так богата серая и неказистая русская деревня. Большой процент этих мужиков сложил свои кости в Хибинах, в Чибью, в Норильске, на Колыме, на Баме и других концентрационных лагерях необъятной России. От крестьянского хозяйства, дававшего в высшей степени мрачную картину, разговор перешел к положению местных рабочих, представителей ведущего класса Советской страны. К ним принадлежал, собственно, и мой собеседник – стрелочник по своей профессии. Сколько было приведено тут соображений. «Нищенская заработная плата – известно. Государство должно фабрики и заводы строить. Европу “превзойти” хотят. Нет у него таких денег, чтобы нашему брату в сапогах на подошве круглый год ходить. Потерпеть, говорят, надо, ну потерпим. В Соловки никому неохота. Опять же насчет харчей. Хлеб насущный есть, ничего не скажешь; ну а к хлебу, окромя картошки, ничего не полагается? Не хватает для нашего брата. Но вот, промежду прочим, почему земли приусадебной не дают – никому не известно. А сколько этой земли пропадает – ни городским, ни колхозу, ни государству, ни железной дороге. Птицу, или скажем, порося, не заведи. Накопление несоциалистическое устроишь. Классовое положение потеряешь, в кулаки и частного предпринимателя превратишься. Так и маешься, ни государство тебе, ни сам себе. Интерес пропал. Тяжко». Все эти мысли, развитые в ярких и сочных формах русского народного языка, были закончены сильной фразой: «Большевики отняли аппетит жизни». Я почувствовал, что разговор надо кончать, мой собеседник также понял это. К тому же ураган и дождь кончились. Подобные разговоры не рекомендуются и очень даже не рекомендуются в Советской стране. Но с своим собеседником я расстался тепло. Мы поняли, что друг для друга не страшны.

Эта формула «большевики отняли аппетит жизни», сказанная представителем самой гущи народа, очень верно характеризовала политическое настроение последнего.

Известной близостью к советскому строю характеризовалась часть вновь созданной интеллигенции. Процесс ее «политического разложения» был актуальнее, конечно, чем молодых индустриальных рабочих. Это объясняется не только тяжелыми материальными условиями жизни, но и постоянным ростом правосознания этой части населения, неизбежно восстающей против силы, которая вызвала ее к жизни. Во время ежовщины было неслучайно уничтожено большое количество новой интеллигенции. В случае переворота и победы в России здоровых политических сил ее основная часть пошла бы за ними искренне.

Значительное количество студенческой молодежи высших учебных заведений, всевозможных техникумов и курсов было всегда прямым приверженцем советского правительства. Этому способствовал помимо средней школы, пионерской и комсомольской организации самый характер ее комплектования. Советское правительство уже в 1923 году приняло исключительные меры к заполнению высших учебных заведений преимущественно детьми рабочих и крестьян. Одно время даже детям советских служащих, особенно из рядов старой интеллигенции, было трудно поступить в какое-либо специальное учебное заведение. Новое студенчество «от станка и сохи», обеспеченное стипендиями и всевозможными льготами на протяжении всего курса обучения, было действительно предано власти, открывшей ему такой большой путь в жизнь. Постоянное снижение материального уровня жизни после лет НЭПа сказалось, конечно, на жизни студентов – стипендия была мала и обеспечивала довольно голодное существование. Это не могло не вызвать известного неудовольствия, но общее положение признательности власти оставалось неизменным.

Первым большим шоком в отношениях ленинградской студенческой массы с правительством явилась известная нам советско-финская война в зиму 1939–1940 годов.

Второй причиной охлаждения отношений и прямой ссоры ленинградского студенчества с правительством явился закон 1940 года об отмене стипендий и плате за обучение. При всей жестокости политического режима, тут дело дошло все-таки до выпуска и распространения в стенах высших учебных заведений антиправительственных листовок. Это неудивительно, если понять, что означал подобный закон для учащейся молодежи. И тем не менее ее известный процент продолжал оставаться верным правительству.

Особого внимания заслуживает старая интеллигенция, вернее, небольшие остатки старой интеллигенции Ленинграда. Положение старой интеллигенции в Советском государстве было крайне тяжелым. Землевладельцы, фабриканты, купцы и другие представители собственнических групп населения перестали существовать вскоре же после революции. Часть бежала за границу, часть расстреляна, часть вынуждена была раствориться в населении. Интеллигенция же продолжала существовать как таковая, являясь невольным представителем старой русской культуры и тем самым старой русской государственности. Это сильно раздражало советское правительство. С одной стороны, ему нужна была старая интеллигенция – кадры новой только создавались, с другой стороны, оно всегда подозревало в ней враждебную идеологическую и возможную политическую силу. В этом советское правительство не ошиблось. Старая русская интеллигенция, воспитанная на принципах лучших представителей человеческой мысли, не могла быть союзником советского правительства.

Параллельно созданию кадров новой интеллигенции происходило планомерное уничтожение старой. Большой процент ее ушел в лагеря. Остальные были превращены всего лишь в «спецов», которые по мере возможности все больше оттеснялись от всяких ведущих мест. Это положение несколько изменилось после ежовщины. Советское правительство увидело, что более опасной силой становится вновь созданная интеллигенция, за которой нужно зорко смотреть. Что же касается старой интеллигенции и более молодых представителей из рядов старой интеллигенции, численно уже совсем незначительной, то их начали даже ценить.