Атомный век Игоря Курчатова - Александр Анатольевич Цыганов

крымских либералов к пролетариату окончательно определили мою позицию. Для меня уже не было сомнений – здесь у пролетариата светлое будущее, там – у буржуазии жалкое догнивающее прошлое. <…>

Возвратившись в сентябре 1918 г. в Ленинград, я твердо решил навсегда связать свою судьбу со страной советов и внести свою долю в будущее строительство» [453, с. 181–182], – вспоминал он впоследствии.

Конечно, будучи уже профессиональным учёным, А.Ф. Иоффе не полез с винтовкой на баррикады. Но сделал максимум того, что мог, именно как учёный: возглавил физико-механический факультет в Петроградском политехе и добился вместе с профессором М.И. Немёновым декрета о создании Государственного рентгенологического и радиологического института. Многие учёные и историки науки считают сегодня физмех Политехнического института и Физтех тем «фундаментом, на котором выросло здание российской физики» [102].

С течением времени Государственный физико-технический рентгенологический институт (ГФТРИ) – Центральная физико-техническая лаборатория при ВСНХ – Государственный физико-технический институт (ГФТИ) при ВСНХ – Комбинат физико-технических институтов – Ленинградский физико-технический институт (ЛФТИ) развивался, менял свою структуру. Но в основе она оставалась той, что была избрана «отцами-основателями» в самом начале – шесть отделов с подчинёнными им подотделами и лабораториями.

Здание ЛФТИ.

[Из открытых источников]

Первый – Специальная лаборатория под управлением самого А.Ф. Иоффе – работал над вопросами механической и электрической прочности твёрдых тел.

Второй, физический отдел, которым руководил Н.Н. Семёнов, занимался темами электрическими, рентгенотехническими, молекулярными (в частности, изучением возможности получения идеальных монокристаллов), магнитными и химическими. Позднее на базе этого отдела был образован в 1931 году Институт химической физики (ИХФ).

Третий отдел (Н.Н. Давиденков) специализировался на изучении материалов.

Четвёртый – связи, руководитель А.А. Чернышёв. Чем там занимались, понятно из того, что из этого отдела выросло: Институт автоматики и телемеханики и Электрофизический институт.

Пятый – электромеханический отдел (Г.А. Люст).

Шестой – теплотехнический (М.В. Кирпичёв). Из него тоже вырос институт – Теплотехнический.

Наконец, седьмой – отдел технической акустики (Н.Н. Андреев). Это там развивал свои необычные инструменты и способности Лев Термен [72].

Конечно, в течение 1920‐х и 1930‐х годов отделы добавлялись и расформировывались, превращались в сектора и группы, и тот же И.В. Курчатов стал здесь же во главе отдела исследования ядра, но главное оставалось неизменным: всё это время ЛФТИ был главной научной школой страны.

И в этом качестве ЛФТИ почти все предвоенные годы если не замещал Академию наук, то играл роль не менее значимого научного центра.

Дело, правда, было не столько в особых качествах ЛФТИ, которые станут наглядными с середины 1930-х, сколько… в самой Академии.

Надо сказать, что, несмотря на всю массовую стихию и умоисступление смуты, к высшему руководству страною пришли люди хоть и индоктринированные иногда сверх меры, но разумные и распорядительные. И это новое руководство, надо отдать ему должное, о развитии науки заботилось как могло – понимало, что без науки как работающей части экономики в ХХ веке крупную страну не поднять и никакая мировая революция не поможет.

Правда, поддерживать науку приходилось с учётом необходимости направлять огромные ресурсы на решение острейших военных и политических задач. А также с учётом громадных людских и материальных потерь и практически полностью разрушенной экономики. То есть в условиях тотального дефицита финансов. Потому вливания поначалу были точечные. В основном – в продолжение исследований признанных академиков В.И. Вернадского, И.П. Павлова, А.Ф. Иоффе и им подобных. И их школ.

Наверняка это понимали и в унаследованной от Российской империи Академии наук. Вернее, в том не очень поддающемся определению образовании, чем она стала после революции.

В своё время академическое сообщество хоть и смотрело на бесталанного последнего царя критически, но и Октябрьскую революцию приняло весьма враждебно. Её позицию вполне однозначно выразил тогдашний непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург, подводя итоги 1917 года по Академии: «Тёмные, невежественные массы поддались обманчивому соблазну легкомысленных и преступных обещаний, и Россия стала на край гибели» [456].

После чего академики замкнулись в некоем хрустальном замке, выстроив между собою и властью прозрачную, но не позволяющую вести диалог стену. Да и как его вести, если Академия не признавала законным органом власти большевистский Наркомпрос, а продолжала считать таковым министерство народного просвещения Временного правительства? На попытки же нового руководства страны подойти с просьбой «помочь советскому правительству в решении ряда государственных задач» отвечали с холодом осаждённого, но не покорённого стрельцами Ивана Грозного в своём замке остзейского барона: «Ответ Академии может быть дан по каждому отдельному вопросу, в зависимости от научной сущности вопроса… и от наличности тех сил, которыми она располагает» [457].

Правда, встречная реакция – разогнать эту академическую братию – не только не последовала, но даже не вылилась в логичный, казалось, для победившего пролетариата запрет жить Академии наук по её уставу от аж 1836 года.

Михаил Булгаков свой сюжет о противостоянии между профессором Преображенским и председателем домкома Швондером мог бы взять прямо из этой коллизии.

Тем более что Академию, как и профессора Преображенского, тоже защищали авторитеты из большевистской верхушки. Начиная с самого главного – В.И. Ленина. Вождь большевиков предельно прямо указал «не давать некоторым коммунистам-фанатикам съесть Академию». Высказывалось мнение, что тем самым он отдавал долг личного уважения Сергею Ольденбургу, которого знал с 1891 года и которому симпатизировал как товарищу своего повешенного за терроризм брата по студенческому Научно-литературному обществу профессора О.Ф. Миллера.

Во-вторых, сам Сергей Фёдорович Ольденбург являл собою тип классического российского либерала – интеллигента из дворян, в меру разделяющего «идеалы свободы», но одновременно и лоялиста, умеющего приспосабливаться к любым властям. Потому ни он, ни Академия наук под фактическим его руководством палку не перегибали и уже с конца 1918 года соглашались участвовать в некоторых научных и экономических программах советской власти в обмен на признание тою автономии и внутренней независимости Академии. Народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский и вовсе считал С.Ф. Ольденбурга «одним из самых крепких и самых нужных звеньев между советской властью и крупнейшей мировой и нашей интеллигенцией» [458, с. 202].

Ну и, наконец, в разгоне Академии не было никакой реальной необходимости: в ней всего-то состояло 45 академиков, из коих мировой значимости именами обладали парочка, максимум трое. Так, мелкий клуб по интересам, пусть они там во главе с Ольденбургом сплошь – бывшие кадеты. Репутационных потерь больше, нежели пользы. Не «Союз русского народа», членов которого расстреливали непременно и обязательно.

А главное, что в тех условиях тотального развала и нехватки самого необходимого учёным тоже нужно было как-то кормиться. Принципы хороши на сытый желудок, а когда и тебя, и твоих родных подтачивает голод, нужно быть совсем уж твердокаменным героем, чтобы умирать ради политических воззрений.

Так что когда советская власть, да ещё