Королев. Главный конструктор - Мария Стефановна Бушуева

Читал или не читал, знал или не знал, в общем-то, не столь важно, гораздо интереснее сам факт достраивания биографии Королева еще при его жизни. Такому достраиванию способствовала и секретность, и легенды, ходившие вокруг невидимого Главного конструктора, и реальные факты его биографии, и мощная его энергетика. А порой он сам в разговорах незаметно прибавлял к собственному образу нужные штрихи, творя из своей жизни космический миф для истории. Апенченко передала тот искренний приглушенный пафос, который будет отличать королевские юбилейные выступления и статьи, написанные им от имени профессора Сергеева:

«“– Я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству…” – с торжественной печалью повторил Королев. – Представляешь… О чем думал человек, готовясь к смерти…»

А ведь и сам Королев думал о том же.

Глава 5

Киевский политех

Дивлюсь я на небо – тай думку гадаю:

Чому я не сокіл, чому не літаю?

Он печально шел по зимнему сырому Киеву: единственные его ботинки совсем прохудились, упорно несколько раз их зашивал, а холодная вода все равно проникает через ветхие подошвы. И в институте не все складывается так, как ему мечталось: среди планеристов он пока на последних ролях.

И обида от августовского письма Бориса Владимировича Фаерштейна никак не забывается, застряла в душе. Сергей, надеясь на помощь Одесского губотдела ОАВУК, написал ему и попросил «устройте мне командировку на состязания в Феодосию». Он объяснил, что в Киеве он новый человек и настаивать на командировке на состязания планеристов не может. А посещение, пишет он, «дало бы мне очень много, и я с большим успехом мог бы работать в области авиации и планеризма». Интересно, что в этом письме (его текст приводит Голованов) Сергей Королев впервые использовал дипломатический прием, тонко подчеркивая выгоду от его поездки для одесской организации: командировка, намекает он, «увеличила бы в Киеве влияние и вес Одесского Губотдела».

Однако Фаерштейн намека не уловил. Или уловил – и вознегодовал. Мол, мы сами с усами, никакой Киев нам не нужен! И ответил Сергею холодно и формально.

Сергей бредет по зимнему Киеву и, вспоминая письмо, начинает представлять, как станет он знаменитым конструктором и пилотом-планеристом и этот чертик из табакерки пожалеет, что когда-то ему отказал! Воображаемая картинка утешает. Воображение – вообще его сильная сторона, граничащая у него с предвидением. Валя Божко был прав.

С.П. Королев. 1924 год

[РГАНТД. 1-11032]

И сейчас Сергей внезапно смущенно приостанавливается: ему вдруг кажется, что какой-то человек, одетый совсем не в стиле 20-х годов ХХ века, в замшевой теплой куртке, синих брюках, таких Сергей никогда не видел, в длинном пушистом шарфе, замотанном вокруг шеи, приятный интеллигентный человек чуть богемной наружности, вероятно, поэт или художник, внимательно и сочувственно разглядывает его ботинки. Сергей встряхивает головой – мужчина исчезает.

Наверное, это будущий исследователь его жизни Ярослав Голованов снова мелькнул в одном из временных проемов. Так иногда мелькнут в облаках картины прошлых сражений, пронесется по рельсам призрак поезда или возникнет в атмосфере, набирая вещественную плотность, образ будущего города, отсутствующего пока даже на карте. Что мы знаем о времени? Кто-то, вслед за советским астрономом и физиком Н. Козыревым, считает время материальным, кто-то – всего лишь иллюзией нашего сознания…

* * *

Одна радость – воскресные бабушкины обеды с пирожками. Очень любит она своего первого внука, выросшего в Нежине без родителей. Жалеет его. Сильно стареет, Сергей это замечает со щемящим чувством, но помощи она ни от кого не просит – не дает склониться ни перед кем кровь гордой казачки.

Читала ли в газетах Мария Матвеевна о январской директиве 1919 года оргбюро РКП(б), предписывающей «Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью»? Знала ли о тысячах убитых, о глумлении над станичными священниками? Об издевательском принародном раздевании казачек? О массовых ссылках тех, кому удалось уцелеть?

Вряд ли. А если бы и узнала – хранила бы молчание. Она еще Павла Яковлевича учила, когда он вздумал конфликтовать с гимназическим начальством из-за острой статьи писателя Короленко:

– Молчи, Паша, родной, власть есть власть, не думай за нее и не выступай против.

И Сергей Королев всю жизнь будет следовать этому принципу. Но прибавит к совету бабушки свое: о власти думать не надо – нужно умело тех, кто у власти, использовать. Ради своего Дела.

Павел Яковлевич жил в Киеве, и Мария Матвеевна как-то спросила сына Юрия:

– А не сходить ли к нему, не сказать, что сынок его здесь, учится в политехническом институте? Хоть у Павла, говорят, теперь есть жена, тоже Маруся, Кваша ее фамилия, и даже еще один сын народился, все-таки Сергуня – его первенец, может, подкинет иногда деньжонок?

– Что ты, мама! – испугался Юрий. – Наша Маруся категорически запретила говорить Сергею, что его отец жив! Они с Баланиным сами ему иногда помогают.

Вполне вероятно, много лет спустя Сергей Павлович Королев иногда грустно думал о том, что в годы учебы в Киевском политехническом ходил по одним и тем же улицам с родным отцом, мог оказаться с ним в одной очереди за хлебом, возможно, отец покупал газеты, которые Сергей, чтобы подзаработать, разносил по киоскам, наверное, иногда они с отцом оказывались в одном трескучем стареньком трамвае, и мельком замеченное родное лицо тут же исчезало из памяти, спускаясь в самую темную ее глубину, где бродят туманные призраки не осуществившихся чувств и разбитых надежд, в глубину, недоступную яркому свету осознания, лишь иногда тускло освещаемую лампой сна.

Сама Мария Николаевна однажды, когда Павел Яковлевич скончался не в ее рассказах, а в реальности, сказала сыну, спросившему, по какой причине его отец умер так рано:

– Не так рано. Ему было за пятьдесят.

И число «пятьдесят» намертво, как репей, впечаталось в память Королева, обозначив опасный жизненный рубеж. Перевалив через пятидесятилетие, он нередко в разговорах подчеркивал, что уже далеко не молод и ощущает груз прожитых лет. А после пятидесяти пяти ему иногда стало казаться, что витальная сила, сила энергии, поднимавшая его все выше и выше, постепенно отворачивается от него, как морской отлив, начиная обнажать прибрежный песок, и ветер, поднимая песок и