Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

Приветствую тебя, мое светило!

Я славил твой небесный лик,

Когда он искрою возник,

Когда ты в буре восходило.

Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

И власти древнюю гордыню

Развеял пеплом и стыдом;

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

Я зрел, как их могущи волны

Все ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

Перерождение земли.

Уже сиял твой мудрый гений,

Уже в бессмертный Пантеон

Святых изгнанников входили славны тени,

От пелены предрассуждений

Разоблачался ветхий трон;

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство,

И мы воскликнули: Блаженство!

О горе! о безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, – не виновна ты,

В порывах буйной слепоты,

В презренном бешенстве народа

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой;

Но ты придешь опять со мщением и славой, –

И вновь твои враги падут;

Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,

Все ищет вновь упиться им;

Как будто Вакхом разъяренный,

Он бродит, жаждою томим;

Так – он найдет тебя. Под сению равенства

В объятиях твоих он сладко отдохнет;

Так буря мрачная минет!

«Топор», «убийца с палачами», народ, жаждущий вновь упиться свободой – все это показалось Скобелеву желанной крамолой, за разоблачение которой ждут его чины и почести. Откуда было ему знать, что Пушкин написал эти стихи чуть ли не за год до восстания декабристов; что речь в них идет о французском поэте Андре Шенье, сначала восторженно принявшем революцию 1789 г., а потом резко выступившем против якобинской диктатуры, за что и был казнен. Элегия «Андрей Шенье» была представлена Пушкиным в цензуру в составе первого сборника стихотворений осенью 1825 г. (цензурное разрешение от 8 октября). Элегию, к удивлению Пушкина, разрешили напечатать, но приведенные строфы не были пропущены и стали распространяться в списках задолго до казни декабристов. Весной 1826 г. А. А. Дельвиг сообщал Е. А. Баратынскому: «Смерть Андрея Шенье перебесила цензуру».

Если говорить о декабристском содержании стихов, то алиби у Пушкина было стопроцентное, зафиксированное в архивах царской цензуры. Другое дело, что пророчество об «убийце с палачами» получилось очевидное, но за невольное пророчество, казалось бы, не судят. Вдобавок кто бы решился на это пророчество указать? Еще до восстания и тем более до приговора Пушкин при получении известия о смерти императора Александра I писал из Михайловского Плетневу: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я «Андрея Шенье» велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc». Конечно, Пушкин имел в виду в этот момент не будущих правителей, а тирана ушедшего:

И час придет… и он уж недалек:

Падешь, тиран! Негодованье

Воспрянет наконец…

Но пророчество оказалось даже более глубоким, чем предполагал сам поэт… Как бы то ни было, в глазах начинающего руководителя III Отделения стихи из «Андрея Шенье» долго еще выглядели написанными на «14 декабря».

Разбираться в тонкостях хронологии и поэтических предсказаний генералу Скобелеву и его подручным не хотелось, зато свое рвение показать – очень. Так возникло одно из первых дел III Отделения. Коноплев представил список по начальству намеренно – он был тайным платным агентом! Леопольдов, как предполагают, дал списать Коноплеву тоже не без умысла – подозревая истинную роль своего конфидента и полагая, что ему, Леопольдову, зачтется у начальства (впрочем, с абсолютной точностью намерения Леопольдова неизвестны, и достались ему одни шишки). Приступили к Леопольдову с расспросами – у кого взял. Выяснилось – у прапорщика Молчанова. Тот, в свою очередь, выдал штабс-капитана лейб-гвардии конно-егерского полка Александра Ильича Алексеева. Сын боевого генерала безупречной репутации, отличавшегося во многих сражениях, Алексеев был хорошо известен в Москве как один из лучших танцоров и ловких кавалеров. Часто, между прочим, появлялся он в доме Алексея Михайловича Пушкина, родственника поэта. Можно было подумать, что стихи распространяет чуть ли не сам автор. К тому же Леопольдов, получив от Молчанова список, вписал в него заглавие «На 14 декабря» да еще добавил на том же листе предсмертное письмо Рылеева к жене.

В начале августа 1826 г. Скобелев переправил стихи Бенкендорфу. Бенкендорф, будучи весьма озабочен подготовкой к коронации, послал Скобелеву письменные вопросы, на которые тот малограмотно ответил (№ 44). Распутавший всю эту историю П. Е. Щеголев полагал, что Бенкендорф чуть ли не тотчас же доложил дело царю, и сам вызов Пушкина в Москву был сопряжен с расследованием об «Андрее Шенье». Однако ни одно из сохранившихся свидетельств об аудиенции Пушкина у Николая I о стихах этих не упоминает. По-видимому, все-таки бюрократическая машина не была еще отлажена, и царь Пушкина об этом не спрашивал. Вызов поэта к московскому полицмейстеру для официальных объяснений последовал только в январе 1827 г.

Между тем клубок полицейского следствия катился по России. Леопольдова нашли в Саратовской губернии – Коноплева заставили лично съездить туда и привезти объяснения. Леопольдов потом изъяснял: «По Москве ходили стихи, переведенные с французского, писателя Андрея (тезки моего) Шенье, намекавшего на булгу (т. е. бунт, волнения) во Франции и приноравливаемые будто бы к нашему бывшему беспорядку 14 дек. 1825 года. Они достались мне от одного гвардейского офицера из юношеской любознательности и любопытства. Я понимал дух их и без всякого умысла и цели сообщил товарищу; но у него, увидев их, придумали: щука съедена, остались зубы; эти другие люди возбудили вопрос, не остаток ли это духа погашенной у нас булги? Донесено и загорелось дело. Я сам понимал, что надобно же все это темное обстоятельство рассеять и расследовать. Добрались до источника и всех военных и статских, имевших их. Вот таким-то путем дошла очередь и до меня». Молчанов запираться не стал, указав на Алексеева. На всякий случай Молчанова сразу же перевели из гвардии в армейский полк и там посадили под арест до выяснения всех обстоятельств.

А вот с Алексеевым вышла осечка. 16 сентября он был арестован в Новгороде, где служил, и привезен в Москву; там его допросил лично начальник Главного штаба И. И. Дибич. Как сказано в письме И. И. Дибича великому князю Михаилу Павловичу, Алексеев, «не отвергая того, что отдал стихи Молчанову, не только не объявил в свое время сочинения сего начальству, как того требовал долг честного и верного офицера и русского дворянина, но, не раскаиваясь в своем поступке, решительно не захотел открыть, от кого он сам получил сии бумаги». Тем самым Алексеев тщился «скрыть следы, по которым могли быть открыты злоумышленники, распространяющие подобные сочинения». Алексеев упорно ссылался на то, что забыл, от кого получены стихи, но трудно поверить в такое ослабление памяти молодого офицера. Мотив его, скорее, был истинно благороден: не выдавать ни под каким видом доверившегося ему человека (быть может, кого-то из самых близких), не длить цепочку «злоумышленников», которая неведомо куда бы привела. Чего только не делали с Алексеевым – даже к тяжело больному старику-отцу возили, тот грозил проклятием, но сын плакал, а молчал. Все знающий московский почт-директор А. Я. Булгаков писал 1 октября: «Стихи точно Пушкина. Он не только сознался, но и прибавил, что они давно напечатаны в его сочинениях. Тут речь о французской революции, только многое кем-то украшено с разными прибавлениями и поставлено заглавие: 14 декабря. Кто этот труд взял на себя, неизвестно, а добираются».

Николай I, когда ему доложили дело, «высочайше повелеть соизволил штабс-капитана Алексеева, яко обличенного собственным признанием в содержании у себя против долгу присяги и существующих узаконений в тайне от своего начальства и сообщении даже другим таких бумаг, как по содержанию своему, в особенности после происшествия 14 декабря, совершенно